Рождество. Круг чтения.

Рождество 1916 года было снежным. Помню огромные сугробы и как мы, дети, играли в путешествие жюльверновского капитана Гаттераса¹, ходили на лыжах довольно далеко по полям и строили форты из снега.

Но самое Рождество 1916 года было ознаменовано целым рядом интересных, с точки зрения детей, событий. Первое было то, что мы впервые оказались на рождественские праздники на новом месте: в имении Извары под Гатчиной, в 10 верстах от большой станции Волосово. Это имение было куплено военным министерством, чтобы перевести туда школу².

Имение представляло собой прекрасный помещичий дом из двух этажей с множеством надстроек и даже с башней, откуда открывался замечательный вид на окрестности. Барский дом был окружен громадным садом, который переходил в парк, а парк якобы переходил прямо в лес, во что я не очень верил, но так никогда и не установил границу...

Имение было связано с местными пожалованиями Петра Великого особенно отличившимся генералам, но затем несколько раз передавалось из рук в руки.

Помещичий дом был овеян легендами: якобы как раз в башне местные крепостные убили злую помещицу, что давало повод датировать постройку серединой XIX века. Неизвестно, было это правдой или только легендой, но в осенние ночи, когда ветер завывал и облака неслись, будто цепляясь за верхушку башни, это придавало рассказу правдоподобие.

Парк в осенние или зимние вечера гудел таинственно и страшно, в нем было много прудов, берега которых соединяли элегантные мостики. Пруды были большие, почти озерного типа, и во всех них и в принадлежавших к ним канавах выводили форель, которую имение продавало. Одним из главных заказчиков был знаменитый гастрономический магазин Елисеева в Петербурге.

<…> Для нашей школы на полях вблизи парка начала строиться, после долгих и грандиозных дискуссий, целая система корпусов. Частично они были готовы к осени 1916 года, и осенью или поздним летом вся школа переехала.

В центре нового корпуса находилась квартира помощника директора, то есть наша. Там я работал, там была моя парта-стол, мои книги, большая грифельная доска, на которой можно было производить математические вычисления, там же висели таблицы, например, слова с корнем на букву «ять». Тогда была еще старая орфография, и один из признаков вашей грамотности заключался в том, что вы не пугали «е» и «ѣ»: бѣлый, бѣдный, блѣдный бѣс убѣжал в сосѣдний лѣс... Такие поговорки со словами с «ять» были в ходу и, кроме того, были целые группы слов, чтобы учащийся мог с детства их запомнить и чисто механически потом воспроизводить в своих писаниях. Там же была большая ― мне ее однажды подарили ― картина назидательно-педагогического характера: царевич учится. Изображен был Петр Великий 8―9-летним мальчиком вместе с Никитой Зотовым, его первым учителем. Петр имел вдохновенный и благообразный вид, и оба они с большим интересом что-то изучали³.

Учился я очень немного, потому что мать считала, что дело не в длине урока и не в количестве уроков, а в интенсивности. Поэтому она сначала объясняла правило, а потом задавала целый ряд все более и более сложных упражнений на пройденную тему, и все зависело от того, насколько быстро я понимал это и насколько быстро мог дать ответы. Чем скорее я писал ответы, тем более я был в выигрыше, после этого я мог считать уроки законченными и заниматься чтением или играми.

Читать я очень любил, и у меня была библиотечка, которая состояла из бесконечного количества подаренных книг.

У меня были сочинения Пушкина в одном томе, все художественные произведения, подарок моего крестного, дяди Сережи, который купил их баснословно дешево: чуть ли не за 80 или 90 копеек. Без твердого переплета и на не очень хорошей бумаге, это издание было предназначено для широкого читателя. Но был очень четкий шрифт.

На этой почве была дискуссия: подарок был на мое семилетие, и мама считала, что, может быть, слишком рано мне читать всего Пушкина. Дядя Сергей и дядя Вася слушали лекции профессора Лесгафта по психологии⁴ и имели свои точки зрения на это. Дядю Сережу поддержали два брата отца: дядя Вася и самый младший, дядя Ваня. Они горячо отстаивали модную тогда теорию, что ребенок может и даже должен читать все, и он сам произведет отбор того, что ему нужно, а то, что не поймет, он отбросит. Моя мать уступила. И их точка зрения оправдалась. Благодаря этому я очень рано и хорошо познакомился с Пушкиным, и много раз потом, возвращаясь к нему, всегда находил в нем все новое и новое ― то, что приходило с возрастом, с пониманием.

У меня было много отличных изданий так называемой «Золотой библиотеки»⁵. Это была полная противоположность дешевому, массовому изданию и предназначалась обычно для подарков к Рождеству или ко дню рождения ― на отличной мелованной или веленевой бумаге⁶, с множеством иллюстраций и массивными тиснеными переплетами. Кто издавал эту «Золотую Библиотеку», я не помню, вероятно, тот же изобретательный Вольф⁷, который издавал многие русские детские книги.

Меня поразил «Дон Кихот», он был в сокращении, но произвел на меня глубочайшее впечатление на всю жизнь и, по-моему, вселил целый ряд донкихотских черт в мой характер.

Я читал «Путешествие Гулливера», тоже сокращенное, с замечательными гравюрами из английского издания, и повесть «Маленький барабанщик великой армии»⁸ о немецком мальчике, который служил в армии Наполеона, шедшей походом на Россию: с ним происходили всякие приключения, но он выжил, несмотря на дикие русские холода, морозы, голод и отсутствие снабжения у отступавшей, когда-то грандиозной военной силы, превратившейся в сборище усталых и голодных людей.

Было также много стихотворений, и я с детства довольно хорошо знал портреты русских поэтов ― к таким изданиям всегда прилагались портреты. Одна из самых моих любимых книг, одно из ранних моих чтений ― «Наполеон Буонапарте» пера генерала Носкова⁹ ― стояла на самом видном месте и была взята с собой, когда нам пришлось сделаться беженцами.

Я очень увлекался историей, и в семь лет получил эту замечательную книгу в подарок от родителей. Потом я выяснил, что генерал Носков был известный военный писатель-популяризатор из Генерального штаба. Я дорого бы дал, чтобы снова найти эту книгу, я ею наслаждался, она ввела меня в курс всех событий Французской революции и приблизила ко мне личность Наполеона. По моим детским воспоминаниям, издание было великолепное: в книге было множество гравюр, в первую очередь французских, были также русские и английские. Текст был ярким, выразительным и общедоступным. Биографию Наполеона я так полюбил, что даже разыгрывал ряд его походов и военные кампании по книге Носкова, устраивал в столовой Альпы и переход через Альпы, Мантуа, сражение на Аркольском мосту, более или менее подражая тексту.

Еще до нашего переезда в Извары родители вернулись однажды поздно с какого-то заседания и увидели, к своему удивлению, что в кабинете еще горит свет и я не сплю: сижу за столом и горько плачу. На вопрос, что случилось, я ответил сквозь рыданья: «Они... они поступили с ним несправедливо...» «Кто ― они?» «Они» оказались англичане, а кто «он»? Наполеон Бонапарт. Он верил в благородство англичан, а те отправили его на остров святой Елены. Родители были поражены таким страстным отношением к истории, но, кажется, прониклись ко мне уважением.

Подобным же образом позднее я переживал всю русскую историю. Отец потом с гордостью говорил: «Мой сын начал заниматься историей еще в те времена, когда с трудом мог написать собственное имя». Это была невольная предпосылка к моей будущей профессии...

Культ Наполеона забавным образом держался, вопреки всякой логике, в России, и я встретился с таким же культом в Англии много позднее: моя жена, стопроцентная англичанка, тоже, оказывается, переживала увлечение Наполеоном, у нее даже была статуэтка Наполеона. Восхищение его гением было повсеместным, и чем оно объяснялось, это уже не вопрос детских воспоминаний, а скорее проблема психологических раздумий.

Итак, Рождество 1916 года было для нас, детей, прежде всего ознаменовано тем, что мы впервые его встречали на новом месте, в новой квартире в имении Извары. Елку устроили в отцовском кабинете.

По традиции в первый день Рождества, уже после обедни и после обеда, торжественно открылись двери кабинета, и елка предстала во всем своем великолепии, украшенная замечательными стеклянными шарами, летящими ангелочками и всем, чем в те времена полагалось украшать рождественские елки.

Она была усыпана свечками и, к нашему восторгу, висела даже нить маленьких электрических лампочек, сделанных, как свечечки, которые придавали феерический характер всему дереву. Пришли наши друзья-дети, и весь первый день Рождества до позднего вечера шло у нас необузданное веселье. Мы получили подарки, в том числе интересные книги: я получил «Севастопольского мальчика», повесть знаменитого Станюковича, который в своих морских рассказах великолепно описал русский парусный флот. Тогда же я получил отличное издание «Робинзона Крузо». Я знал раньше короткие издания, совсем элементарные, главным образом картинки и минимум текста, а здесь было полное, с отличными рисунками, явно взятыми из английских книг, передававшими какой-то другой мир, мне тогда неизвестный.

Я не мог себе представить в те времена, что когда-нибудь буду жить в Англии.

В настоящий восторг я пришел от отличного издания «Детей капитана Гранта» Жюля Верна. Его романы вообще сыграли важнейшую роль в моем развитии и, в частности, совершенно незаметно познакомили меня с географией. Я оказался знатоком разных стран и хорошо разбирался в материках, знал главные реки, горы и многие географические точки, все, что входило в повествования Жюля Верна.

Опять забегая вперед, скажу, что поразил своим знанием немых карт строгого географа Грацинского, когда сдавал экзамен в гимназию. Он всегда был ко мне благосклонен, потому что помнил мой отличный ответ, тогда он с удивлением спросил: «Откуда ты так хорошо знаешь немые карты!?» Я дипломатично промолчал, не признавшись ему, что «ответственен» за это Жюль Верн, и, конечно, ничего не сказал о том, что я проводил целые дни, читая его романы и тут же рассматривая громадный географический атлас, изданный Марксом, не Карлом Марксом, а петербургским книгоиздателем, который выпускал журнал «Нива» с приложениями и сыграл большую роль в русском просвещении. Много карт было у отца в кабинете, поскольку он вел географию в разных классах.

Читал я и Купера, и Майн Рида, но они сыграли гораздо меньшую роль…

По русскому обычаю елка открывалась только в первый день Рождества, а сочельник проходил под знаком религиозных впечатлений. Пост до звезды, например, уже охватывал и меня, я ни за что не хотел есть до звезды, хотя чем ближе подходили сумерки, тем мучительнее становилось добровольное воздержание. Тем не менее я выдерживал и потом первый кричал: «Звезда появилась!» И бежал к няне, которая давала мне (сестра, на четыре года младше, в этих самоистязаниях поста и воздержаниях еще не принимала участия) разговенье: рисовую кашу с изюмом, очень вкусную.

В кабинет отца, где была елка, меня не пускали, хотя я твердо знал, что никакого «чудесного» явления елки нет, а устраивают ее мама и папа, развешивая всякие украшения, в подготовке которых мы сами принимали участие: клеили цепочки, звездочки и т. д. Но Танечка попадалась на эту удочку, и вся «мистерия» приближающегося праздника ей становилась окончательно ясна только в первый день Рождества, когда якобы Дед Мороз приезжал и приносил подарки в чулке.

Праздничная атмосфера заполняла нас полностью. Кроме того, ведь готовились к праздникам все мальчики в интернатах, которыми заведовал мой отец. У них тоже устраивались огромные елки. И необычайная большая программа, рождественский вечер, потому что мои родители, как и многие другие педагоги, считали, что Рождество Христово надо встречать особым образом.

Это, по мнению моих родителей, заключалось прежде всего в подготовке к празднику. Мальчики делились по возрастным группам, по отдельным «семьям»: «А», «Б», «В», «Г»… Группы были от 10 до 14 лет, от 14 до 16, от 16 до 18. Им старались показать, что наступает большой православный праздник Рождества Христова, очень важный для тех, кто называет себя христианами, ибо с Рождества начинается христианская эра цивилизации.

Человечество от темноты языческого материализма поднимается к высотам идеализма, вместе с христианством появляется понятие греховности, стремление быть лучше, утончается мораль. Эти ценности преподавались в школе на уроках Закона Божия и составляли фон всей педагогической работы, но к Рождеству Христову все старались пояснить, что это прежде всего праздник радости, детской радости, что дети должны быть счастливы, и прежде всего пытались создать праздничную обстановку.

Символ Рождества Христова ― елка, с ней связано много стихотворений, много преданий, что будто бы скромная эта елка была залита небесными звездами ― даром небес новорожденному Иисусу... Отсюда возникал культ елочных украшений, попытки установить большие праздничные елки, как можно более удачно, фантастически их украсить, не только поставить готовые свечки или провести шнуры для фантастических намеков на фейерверки, ― все было так рассчитано, что не должен был возникнуть пожар, ― елки должны были означать праздничные символы Рождества Христова. Это была первая задача.

К Рождеству готовились уже за много недель. В свободное время делали прекрасные вещи, начиная с так называемых вертепов. Внутренность вертепов сами украшали картинками и потом освещали маленькими свечами, огарками: хлев, Богородицу, новорожденного Младенца в яслях, волхвов, приносящих Ему дары. Или же делали изображения птиц, животных, цепи и все, что могло, по мнению детей (все мальчики были, в конце концов, детьми), украсить елку и придать праздничный вид всему помещению.

Конечно, это делалось не в спальнях, те сохраняли прежнюю пуританскую скромность и чистоту, но огромный рекреационный зал превращался в праздничный. Из разноцветных бумажек клеили специальные картины, часто по мотивам русских сказок, и развешивали по стенам. Отделения старались друг друга перещеголять в изобретательности.

Кроме того, в 1916 году было решено устроить объединенный рождественский вечер, на который должны были пустить не только учащихся школы и педагогов, но и всех, кто захочет прийти. Это были рабочие с мызы или электротехники. В Изварах была собственная электростанция, которая увеличилась с постройкой новых корпусов, все ведь было электрифицировано, так что на станции было много рабочих. Военные тоже должны были прийти на елку. Во-первых, вблизи помещался военный госпиталь для выздоравливающих, заведовал им врач, полковник медицинской службы, поляк по национальности, милый, интеллигентный человек, впоследствии большой мой друг. Из госпиталя выздоравливающие, которые уже могли ходить на прогулки, хотели прийти на этот вечер.

Рядом ― барак, недалеко от уже открывшейся зимой станции Извары, где стояла рота «самокатчиков»-велосипедистов, которых тренировали для военной разведки и даже для боя на велосипедах. Но так как была глубокая зима и снежные заносы, они тренировались в беге на лыжах. Они тоже рвались прийти. Оттуда даже явился заранее командир роты, штабс-капитан, очень симпатичный человек, который просил отца непременно пустить их ― было чуть ли не 85 человек самокатчиков, которые хотели непременно посмотреть нашу программу. Ясно было, что из окрестных деревень придет молодежь.

Так что решили устроить два рождественских вечера, первый ― 23 декабря, до сочельника, чтобы не мешать религиозной части праздника, то есть торжественному всенощному бдению в сочельник вечером, когда нельзя устраивать театральные зрелища. Второй вечер на второй день Рождества, когда религиозный праздник уже кончился и наступил день веселья.

Подготовка страшно увлекала и мальчиков, и учителей. Было поставлено много сцен, разучены драматические диалоги, стихи, хоровые номера, инсценированы басни, была даже пантомима на сюжет из сказок: рассказ о замерзающем в лесу мальчике, которого спасает добрый Дед Мороз...

Все было мило, наивно и выразительно, потому что делалось с энтузиазмом, все артисты и учителя хотели блеснуть один перед другим: кто может лучше овладеть артистическим материалом...

Надо добавить, что у школы был очень хороший хор. Это была в значительной степени заслуга моего отца, но не только его ― было еще несколько музыкально одаренных педагогов.

Я с восхищением вспоминаю Константина Григорьевича Вережникова¹⁰, который был виртуозом на струнных инструментах, когда-то играл в знаменитом оркестре Андреева¹¹, нашего однофамильца, развивал те же традиции в эмиграции и прославился как хранитель этого великолепного искусства, по-моему, известного только в России, где ансамбли балалаечников, домбристов и других исполнителей на струнных совершенно артистически представляли самые разные номера, начиная с народных песен, как «Светит месяц...», до сложных оперных номеров.

Все, что делалось в школе, делалось совершенно сознательно, как противовес тем военным настроениям, которые в декабре 1916 года уже сильно сказывались. Уже доносилось эхо странных событий в Петрограде, как тогда официально назывался Петербург. Шел слух об убийстве Распутина, но я об этом тогда знал мало, а позже, когда спрашивал отца, почему меня не посвятили, он сказал, что хотя он обычно был со мной откровенен, но история, связанная с Распутиным, настолько грязная, вокруг него столько было пакости, что он просто считал, что малышу лучше узнать об этом позднее.

Война подступала к нам, несмотря на то, что фронта рядом не было…

Состоялись эти два рождественских вечера. В них принимал участие и я. В свои восемь лет я уже был в некоторой степени опытным актером, не столько, пожалуй, актером ― играл я до этого очень мало, и больше в пантомимах, когда ставили русские сказки, я играл, например, Ивана-царевича, ― но я хорошо декламировал. Это была заслуга моей матери, она считала, что победить застенчивость, которая обычна в таком «мелком» возрасте, и научиться правильно владеть русской речью можно, декламируя стихи. Она очень старалась развить во мне эту жилку.

Так как я тогда уже любил историю, то стихотворения, подобранные для меня, имели исторические сюжеты, например стихи Майкова о Петре Великом, который помогает рыбаку, бранящему порядки Петра¹². Петр помогает ему с ремонтом старого челна, а потом предлагает забросить сеть: «на счастье, на Петрово».

На Петрово? Эко слово

Молвил! ― думает рыбак...

Смотрит долго в ту сторонку,

где чудесный гость исчез…

Очень рано я выучил бесконечное количество стихов и исторических баллад: «Михайло Репнин», «Василий Шибанов» Алексея Толстого¹³:

«Князь Курбский от царского гнева бежал,

С ним Васька Шибанов, стремянный...»

В скобках замечу, что я едва ли мог предполагать в те времена, да и позднее, что буду заниматься как ученый этой эпохой, и Иван IV и Курбский станут, так сказать, моими близкими историческими друзьями...

Так как я был моложе всех выступающих, мое участие придавало храбрости другим: уж если этот малыш выступает, то чего нам, старшим, бояться!.. Неглупая педагогическая затея. И в том году моя мать решила, что я опять прочту исторические стихи, и я действительно выступал и 23, и 26 декабря.

23 декабря был морозный день, праздник начинался в 5―6 часов вечера. Программа шла приблизительно два с половиной часа. Открывалась она оба раза народным гимном «Боже, Царя храни». Энтузиазм моего отца как дирижера был огромен, его программы славились отбором песен. Он не любил псевдогородских песен, зато много было народнических:

Средь высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село,

Горе-горькое по свету шлялося,

И на нас невзначай набрело ...¹⁴

У него был народнический уклон, очень типичный для эпохи. Отец был замечательный хорист, чувствовал динамику песни, особенно «Боже, Царя храни» его хор пел изумительно. Когда еще в старое помещение школы на Ржевке однажды внезапно приехал начальник тюремного управления генерал Хрусталев, очень реакционная фигура, директор испуганно предупредил: «Ефрем Николаевич, имейте в виду: потребует спеть гимн!» Хор его спел, и Хрусталев был в диком восторге, подошел к отцу и сказал: «Впервые слышу динамику нашего народного гимна, вот как надо петь нашим солдатским хорам!» Своеобразный был комплимент, но музыкально все было верно…

К сожалению, например, когда в Англии на телевидении ставился фильм «Война и мир», то просто плакать можно было, как ужасно пели «Боже, Царя храни». Я даже разразился по этому поводу письмом в «Таймс».

Наступило 23 декабря, в рекреационном зале выстроили деревянные подмостки, все разыгрывалось как бы на сцене, с занавесом, и над занавесом наверху скрещенные национальные бело-сине-красные флаги Российской державы и, значит, хор поет. Что меня поразило тогда, воодушевленно пел не только хор, не только дирижер, но гимн пел с воодушевлением весь зал: и остальные мальчики, и самокатчики стояли навытяжку и пели, и польский полковник-врач, сидевший в первом ряду, пели пришедшие раненые, пели деревенские парни: «Царствуй на славу нам, на страх врагам...» ― впечатление было грандиозное. Я и сам пел вместе с хором, и все мы были радостно взволнованы. Программа проходила очень хорошо, мое собственное выступление имело большой успех. Я читал стихи Полонского «Казимир Великий». Замечательные исторические стихи о том, как Казимир Великий, польский король, будучи на охоте с молодой красавицей-женой, услышал в хате лесника пение, по-видимому, загулявшего человека. Он пел о великой скорби в Польском крае, о великом голоде, который косит крестьян.

Казимир на пир спешит с охоты,

В новом замке ждут его давно

Воеводы, шляхта, краковянки,

Музыка, и танцы, и вино…

Я был совсем еще мальчуган, а текст произносил серьезного содержания. Одна из знакомых пожилых дам сказала: «Как интересно ― самый юный, а текст самый длинный».

<…> Вероятно, по-своему воспринимал мое чтение директор школы, Михаил Павлович Беклешов¹⁵, который славился своим либерализмом и поддерживал идею, что пора покончить с русско-польскими конфликтами и перед лицом германской опасности в Центральной Европе образовать на братских основаниях государственную федерацию двух самостоятельных славянских единиц. Эту точку зрения, как я предполагаю, разделяли многие русские либералы той эпохи. Он с удовольствием отметил, что эту тему выразил на рождественском вечере его школы самый младший участник выступления, даже, в общем, не ученик. И в этом ему почудилось пророчество: пройдет вражда племен и будет больше единства между славянскими народностями...

Одно из самых забавных суждений мне запомнилось надолго. В перерыве ― слово «антракт» у нас почему-то не было принято, а объявлялось столько-то минут перерыва между номерами ― мой большой приятель, Роман Романович Романов, «дядька» отделения «Б», уже немолодой, вероятно, лет шестидесяти с чем-то ― ко мне он относился совершенно как дедушка к своему внуку ― он вдруг встал, подошел ко мне, погладил по голове и сказал: «Ежели благодати Божией не лишится, до архиерея дойдет!» Эту реплику слышал мой отец, страшно веселился, запомнил и позднее много раз со смехом говорил мне: «Смотри, тебе угрожает духовная карьера!»

Все это я рассказываю как свои личные, очень ограниченные, но, полагаю, объективные воспоминания об этом интересном последнем большом рождественском празднике, происходившем на моей памяти еще в рамках Российской Империи…

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной