В 1917 году окончил историко-филологический факультет Московского университета, специализировался по русской истории.

После большевистского переворота уехал с семьей в Киев, затем в Прагу, где поступил в немецкий университет Карла-Фердинанда. По окончании курса получил степень доктора философии.

Позднее с семьей переехал в Берлин, где отец, А. Л. Форштетер, основал банк, в 1924 году ― в Париж. После разорения и смерти отца, а затем и матери Михаил Форштетер зарабатывал уроками, сочинительством и переводами, в которых ему помогало владение в совершенстве французским, немецким и английским языками.

Свои собственные сочинения публиковал на французском языке в издательстве Nouvelle Revue Française, а также в парижских и швейцарских газетах.

С 1946 года работал переводчиком в ООН, затем редактором французского отдела в Министерстве иностранных дел Франции.

Автор неопубликованной Политической истории России (от древней Руси до СССР).

При жизни не печатался и почти никому не показывал своих стихов.

Первый сборник Форштетера «Избранные стихотворения» (Париж, 1960) был выпущен посмертно поэтом С. К. Маковским¹, написавшим к нему предисловие. В книгу были также включены переводы из Гофмансталя и Аполлинера.

В своей поэтике Форштетер более всего был последователем Иннокентия Анненского.

В «Дневнике моих встреч» художник Ю. П. Анненков вспоминает о встрече с Михаилом Форштетером и об участии Сергея Маковского в издании его стихов:

«Поиски молодых или еще никому не известных талантов продолжались у Маковского и в зарубежье, где в течение многих лет он руководил издательством „Рифма“², в котором вышли сборники стихов <многих поэтов>. В этом направлении Маковский трудился до последних лет своей жизни, доказательством чего служит выпущенная им в 1960 году книга стихов Михаила Адольфовича Форштетера, русского эмигранта, умершего в Люксембурге в 1959 году и никогда (или почти никогда) не печатавшего своих стихов при жизни. Стихи Форштетера, переданные Маковскому сестрой покойного, явились для Сергея Константиновича, как он писал, „открытием“, которое „без преувеличения можно назвать литературной находкой“. Сгруппировав около пятидесяти стихотворений Форштетера, уже восьмидесятитрехлетний Маковский с неугасимой энергией и радостью открытия написал к ним очень серьезное биографическое и литературное предисловие и издал этот сборник „избранных стихов“ неизвестного поэта. Для меня же эта книга явилась как бы книгой моих личных воспоминаний, так как в течение нескольких лет Форштетер и я жили в Париже в одном и том же отеле, где мы постоянно встречались и где поздними вечерами Форштетер часто читал мне свою поэзию. У меня сохраняются также до сих пор его романтический сценарий, героем которого является знаменитый французский скульптор Жан-Батист Карпо в период создания скульптурного оформления фасада парижской Большой Оперы³, а также коротенькая новелла „Le Divertissement Nocturne“, написанная на французском языке⁴».

Сольдау⁵

(Танненберг⁶)

Когда смыкает круг железный год,

тогда канун железный настает, ―

и вспыхнут вновь пылающие дни,

поморских битв далекие огни.

К чему? Их нет... И там земля светла,

где гвардия российская легла.

И роща, где шрапнельный ураган

сразил кавалергардов и улан,

скрывает под опавшею листвой

кровавый след метели огневой...

Недвижна пыль покинутых дорог,

где полк финляндский гибель превозмог,

а над могилой гренадерских рот ―

стекло озер и ржавчина болот,

и затянул ковер жемчужных трав

крутые склоны взрыхленных канав.

1915

Прапорщик

Стучали, ломились в дома и хаты,

говорили всем: «Она не страшна,

потому что люди теперь ― солдаты,

а смерть ― это только война».

Был парень веселый, забавник ловкий,

и не злой, да хитрый подчас, как тать, ―

зарядил обоймами грудь винтовки

и в поле пошел умирать.

Со всяким бывает: бредешь через город,

и сорвется с крыши кирпич... Так что ж?

Потечет горячая кровь за ворот

и навзничь, крича, упадешь.

Миг только... В тумане чужие лица

и небо кровавым огнем залито.

От тягучей боли мир закружится, ―

настанет конец твой, ничто.

Орлы на знаменах, царское имя...

Но древко их ― разве не только жердь?

Коль не веришь ты в обет нерушимый,

не будет легка твоя смерть.

1916, Москва

Москва

Сонет

Трудов зимы и летнего досуга

владычица упорная, Москва!

Рабом твоим не год, а двадцать два

с тобой живу средь каменного круга.

Ты мне всегда невольная подруга:

и в дни, когда багрянится листва,

и в мерзлый, белый праздник Рождества,

когда крутит серебряная вьюга.

И каждый год, едва на поседелом

окне своим дыханием несмелым

сотрет узор московская весна,

я жду: падут раскованные звенья!

Я верю в светлый рок освобожденья,

и мне дорога дальняя видна...

1916

Тарнополь⁷

Есть имена великих поражений:

горят они сиянием победы.

Потомки верят им, как в искупленье,

когда о них рассказывают деды.

Антверпен, Ватерлоо, Севастополь,

падение Парижа и Варшавы ―

ступени в многоярусный Акрополь

народной страды и народной славы.

Но пораженья есть совсем другие,

они ― как проклятые саркофаги,

испепеляют стяги золотые

и ржавчиною прожигают шпаги.

Они ложатся каменной плитою

на совесть заклейменного народа...

Таков позор Тарнопольского боя,

июльских дней семнадцатого года.

1917

Октябрь

Как молот, тяжкие удары

в свинцовых глохнут небесах,

и врассыпную на рысях

куда-то ― пьяные гусары.

Фуражки сбиты набекрень

и лица напряженно-дики.

Издалека несутся крики

сквозь тускло-сумеречный день.

Пустая улица черна,

зияют подворотни жерла,

и судорогой сводит горло,

когда посмотришь из окна.

Забор, слепые фонари,

и дали заревом разъяты...

Сойди по лестнице горбатой,

тихонько двери отопри ―

и слушай: шелест дождевой

пронзают выстрелы глухие...

Сегодня падшая Россия

скорбит над мертвою Москвой.

1917, Москва

Офицерам лейб-гвардии Семеновского полка

Труден подвиг самоотреченья,

но светло сжигающее пламя.

В грозный день слепого завершенья

опустилось золотое знамя.

Заповеди верные Христовой

исполняют доблестную клятву.

По дороге тягостной и новой

вы пошли на каменную жатву.

Как в былые славные походы,

пел рожок и выстрелы гремели,

и на приступ брошенные взводы

разворачивались на панели.

Одинокие в борьбе весенней

ледяной скалою вы стояли, ―

вы, храня обет повиновенья,

против братьев шли и умирали.

Пусть заветы прежние неверны,

пусть перед Россией вы неправы,

наречет вас век нелицемерный

рыцарями гибнущей державы.

1917, Москва

Молитва

О, Господи, спаси мою страну!

Четвертый год нависли злые тучи,

четвертый год она с гранитной кручи

летит в пустую глубину.

Враг затоптал ее луга, поля, ―

в них далеко свои продвинул вехи.

И шелк ее знамен разъела тля,

и ржавчина прожгла доспехи.

О, Господи, спаси мою страну!

Земля горит, в кровавой пене воды,

смятенных войск все множатся отходы,

и корабли идут ко дну.

Над заревом лесов ― как стон, набат,

и в городах, и в селах ― смуты, голод.

Народ безумствует, народ расколот.

Страх, месть... восстал на брата брат...

О, Боже, помоги моей стране!

Четвертый год уже в неравном споре

посеяв ненависть, она жнет горе,

в отчаянье, в крови, в огне...

Октябрь 1917

Панихида

«Господи, помилуй раб Твоих,

мучеников охрани могилы...»

И священник, старенький и хилый,

имена перечисляет их.

Символы державные темны

за стеной разбойных поколений.

Страшные перейдены ступени:

нет царя, нет войска, нет страны...

1918, Киев

***

Задрожал мотор гудящий,

мимо стекол замелькали

солнцем залитые чащи,

облака, холмы и дали.

К небесам весенне-бледным

от лугов взлетают птицы.

Пыль, бегущая вослед нам,

меж деревьев серебрится.

На восток, где стали кручей

гребни горного отрога,

бьется лентою ползучей

незнакомая дорога.

Ты сидишь со мною рядом,

мне рассеянно внимая,

манишь вдаль веселым взглядом,

как зовущий вечер мая...

1919, Прага

***

Я живу на рубеже времен

меж незрячих, слабых и глухих, ―

я дорогой темною влеком

и цепляюсь, как могу, за них.

Мертвенно сверкание зарниц

за железною стеною гор!

В белизне еще пустых страниц

я читаю грозный приговор.

Несомненный к пропасти уклон,

слышен колесниц небесных бег...

Вовлечен в срывающийся Век,

я живу на рубеже времен.

1921, Сен-Жермен

***

Как встарь, размеренный и точный,

он в черный свой замкнется круг,

когда ударит бой полночный ―

уйдет, как в сеть свою паук.

Вот мертвые повисли нити,

да паутина уж не та!

Дорога пройденных наитий ―

как спутанная пустота.

Но только в час свободы мнимой

дотронешься до сети ― вмиг

в свой черный круг нерасторжимый

тебя затянет крестовик.

Не разорвать позорной сети!

Паук окрутит, припадет, ―

лишь кругом оплетенный этим

ты переступишь в Новый год.

1923, Париж

Россия

Из года в год мой переход печальней,

в глухой степи змеею колея...

Страны моей, безрадостной и дальней,

страны моей забыть не в силах я.

Как будто сон, тяжелый сон дурманный,

меня тугой объемлет пеленой,

и вьется снег, и путь уходит санный

в темь зимнюю, в простор Москвы ночной.

Холодный ветер хлещет по заставам

(ему легко врываться в темноту), ―

возница дряхлый в армяке дырявом

уж миновал заветную черту.

Едва ползет натруженная кляча.

Все гуще темь, да и мороз острей.

Над рыхлыми сугробами маяча,

желтеют пятна редких фонарей.

Нависла мгла и переулки глухи.

Мертво кругом, ни звука, ни огня...

А далеко, в плену у злой старухи

моя подруга тихо ждет меня.

Как в первый день благословенной встречи,

ее глаза ― сиянье летних гроз, ―

нежней весны чело, уста и плечи

под медным золотом ее волос.

Подъеду к дому, постучусь тревожно,

едва-едва, в ворота... Ты сойдешь

и, двери отворяя осторожно,

прошепчешь: «Знала, милый, что придешь».

Скользнем, как тени, вдоль пустого зала

и притаимся в нише у окна.

За ним ― фонарь, мигающий устало...

И улица туманная видна.

Тогда во мгле метельной и слепящей

далеким звоном трубы пропоют,

и тяжело проснется город спящий,

и мертвецы по городу бредут.

В худых обносках, грузны и неловки,

нестройной чередой землистых рот,

покорно волоча свои винтовки,

они в последний двинулись поход.

И тянутся к вокзалам окаянным,

где ждет их поездов чугунный ряд,

где голосом придушенным и странным

сирены паровозные вопят.

И снова снег запорошит панели,

кружась в луче фонарного огня...

Тогда пройдет еще один в шинели

по мостовой, чуть шпорами звеня.

В седой папахе, теребя бородку

(из-под тяжелых век не видно глаз),

покойный Царь усталою походкой

пройдет по переулку мимо нас.

Он скроется в толпе у перекрестка,

и станет вновь недвижной тишина...

И только снег, сверкающий и жесткий,

вновь поплывет за синевой окна.

1927, Париж

Три ангела

Три ангела предстали мне в ночи,

один ― золотокрылый, свет нагорный,

другой ― как лунный лик, а третий ― черный,

и от него шли черные лучи.

И Первого узнав, пред ним поник

в испуге я: «Прости, что брел бесславным

путем под именем твоим державным».

Но не ответил мне Архистратиг.

Второй сказал, и голос пел, как медь:

«Ты не давал и не нарушил слова,

в моем огне не будешь ты гореть».

Он замолчал. Но я не знал Второго.

А Третий улыбнулся мне едва:

«Спасу тебя от радости и муки,

и жизнь твоя пройдет тиха, мертва,

и будет смерть, как легкий час разлуки»...

1929

Жизнь

Шум города и шум дождя слились

в бормочущий во мраке бег.

Проходит жизнь. Прошла. Молчи, смирись.

Ни воротить, ни изменить вовек.

Кроватка. Няня. Пение волчка.

Вечерний запах ламп и лязг подков,

и колокольный гул издалека,

и милый шелест маминых шагов.

Зима. Слепой московский небосвод,

учебных дней постылый ровный ряд...

Полки в далекий тянутся поход,

и марши заунывные томят.

Сверкание гремящих поездов,

как счастье невозможное, зовет.

Над башнями немецких городов

заря пернатым облаком цветет.

Жасмина звездно-сладостный дурман

и незнакомой девушки ответ.

В полдневном парке плещущий фонтан...

Поет: быть может ― да, быть может ― нет.

Мечты. Года. Чередованье лиц.

Крамол и войн двойной кровавый круг.

И все быстрей мельканье черных спиц,

и все жалчее зов ночных подруг...

Таинственна божественная высь,

но не причастен Тайне человек.

Проходит жизнь. Прошла. Молчи, смирись.

Ни воротить, ни изменить вовек.

*

Прошли ль года или единый год ―

не все ль равно?

Все тот же мир, и тот же небосвод

глядит в окно.

Того же ветра гул и гроз огни,

и мгла и муть...

Ни умереть, ни жить в такие дни,

ни отдохнуть!

1930

Пушкин

1

Не умирал ― и воскресать не надо:

над преданным холопами Петром,

над мертвою твердыней Петрограда

еще гремишь, золотокрылый гром,

еще горишь, победный и веселый,

бессмертным отраженьем Божества,

и высоко над русскою крамолой

твои звенят державные слова.

1935

2

Он тяжелой запахнулся шубой...

В мутном небе ― брызги синевы,

на земле и мгла, и ветер грубый,

и сугробами снега Невы.

Некрасивый лик наружно весел,

только взор рассеянно-смятен,

Воронцовой маленькой отвесил,

улыбнувшись, ласковый поклон.

Повернули к Троицкому мосту,

а навстречу им ― людской поток.

Был в ударе, так и сыпал остро

каламбурами французских строк.

Дальше ― сумерки пустынных улиц,

пригородов злая тишина.

Ветви оголенные тянулись,

поднималась длинная стена.

Поворот, и впереди немного

смутно зачернел возок... Исчез...

Это ехал тою же дорогой

на дуэль кавалергард Дантес.

1918, Москва

Замок в Богемии

Вечерних детских голосов

отраден отзвук в летнем доме,

и сад запущенный в истоме

прильнул к ночной стене лесов.

Горят смолистые стволы,

закатные пронзая тени!

В полете медленной пчелы ―

восторг небесных вознесений.

В саду прилежный и тугой

фонтан пылит жемчужной трелью.

Час осиянный и пустой

он будит радужной свирелью...

1945

***

Ты, Россия, дальная, печальная,

нелюбимая родная сторона!

Ты в душе ― как заповедь прощальная,

памяти усталой ты верна.

По тебе ли к старости соскучился,

или прошлое вдали, как отчий дом,

― оттого что в мире я намучился, ―

расцветает в имени твоем?

Рабья поступь... Нож за голенищем...

Древнего орла тяжелокрылый лет...

Бродит Лихо по селеньям нищим,

а в полях метелица метет.

1949, Париж

Петр

Конь захрапел, не в силах более

стоять над бездной на дыбах,

и дал тугим поводьям волю я,

чтоб он умерил свой размах.

Из-под копыт освобожденная

змея метнулась на меня...

Но тяжким взором ослепленная, ―

она ужалила коня.

***

Опять весенний щебет птиц!

Грачи над колокольней вьются.

Глаза лукавые смеются

под легким золотом ресниц...

Медвяно-сладкий летний час,

тугой, сияющий и скорый...

Какие темные просторы

в тиши прозрачных синих глаз!

Дрожит полураскрытый рот,

и нежен подбородок детский.

Жужжит пчела... А лес немецкий

благоухает и поет.

Прага

Свет обреченный, день печальный...

О, жизни предрешенный лёт!

И город, как фрегат хрустальный,

в лазури огненной плывет.

Тысячебашенный и старый,

приют безумных королей

и колдунов, творящих чары

средь залитых луной полей!

Грехам и наважденьям тайным

прикосновенен темный рок:

перед тобою не случайным

ловцом в овраге я залег.

И злым и радостно-крылатым

я стал в тугом твоем кругу.

Хранимый ангелом проклятым,

тебя тревожно стерегу.

Недвижна мраморная точность

потусторонней красоты,

и только нежная порочность

живит бездумные черты.

Последнее

Спокойно разлитой туман

все бытие кругом завесил...

Но я не грустен и не весел,

я смертью подступившей пьян.

Как в радостно-блаженный миг,

мое остановилось время, ―

оно еще скользит за теми,

кто всех пределов не постиг.

Тщету и суетность и прах

изведав, не преодолею, ―

в звериной жизни цепенею

и молча бьюсь в ее когтях.

Из переводов

Гуго Фон Гофмансталь (1874―1929)

Китайский император говорит

Посредине всех вещей

проживаю, Сын Небесный.

Жен моих, мои деревья

и пруды и стройных ланей

окружает первый град.

Предки почивают ниже:

в легких боевых кольчугах

и с коронами на главах, ―

обитают в подземельях,

как приличествует им.

Поступь моего Величья

сотрясает недра мира.

От лугов моих цветущих,

с плоских ступеней зеленых

плавные стекают реки

к четырем земли пределам,

сад мой дивный орошают,

сад мой, свет необозримый, ―

отражают в зыби сонной

птиц моих тугие крылья.

Дальше ― пестрые селенья,

города, густые чащи,

лики множества народов…

Как созвездья обитают

вкруг меня мои вельможи.

Каждому даю я имя,

называю днем, в который

он ко мне приближен был.

Женам их, моею волей

им дарованным, их детям

и вельможам всей вселенной

дал я царское обличье,

как в саду цветам ― садовник.

И за крепостной стеною

воины и землепашцы,

верные мои народы

обитают. Стены, стены,

и за ними ― вновь народы

покоренные, с тяжелой

кровью, медленно текущей.

Так, до побережья моря,

до последнего предела,

прочно замкнутого кругом, ―

государства и гробницы…

Гийом Аполлинер (1880―1918)

Песни нелюбимого

1

Млечный путь сестра осиянная

Ханаанских прозрачных вод

Ты как девушка нежно-желанная

В звездный тянешь водоворот

И плывем пловцы бездыханные

Случай руку нам подает

Под напев мировых созвучий

В хоровод туманный ведет

И летит и скользит по круче

Человеческий жалкий род

О судьба неисповедимая

Королей безумная власть

Звезды женщины нелюбимые

Лживая и тягучая страсть

Пустота непреодолимая

Регент Луитпольд удручен

Двух безумцев местоблюститель

Тихо ропщет на Бога он

Летних зорь опечаленный зритель

Он на звездный глядит небосклон

2

Дворца сияют лунные арки

Над светлым озером баркарол

Призыв звучит с королевской барки

И лебедь легкий как Эол

Взлетает в омраченном парке

Король склонился утонул

В серебряном пруду Но вскоре

Со дна поднялся и уснул

В траве прибрежной на просторе

О свет небес и жизни гул

О солнца огненная фуга

Жжет пальцы пламенная плеть

В Париже милом как подруга

Брожу не в силах умереть

Ни жить средь каменного круга

В нем воскресенья бесконечные

Шарманки плачут по дворам

Террасы тротуары вечные

И пыль ложится по цветам

Клонящим лепестки увечные

3

Всякие бывают в мире звери

Мною помыкает самый злой

Каждый раз к ее проклятой двери

Сердце ждущее в безумной вере

Подметает черт своей метлой

В дни былые волки были кротки

Тише безобиднее ягнят

В дни былые милые красотки

Воинам дарили крест и четки

Воин был врагу не супостат

Ныне времена пошли похуже

В тигров обратилась волчья рать

Полководцы злым тиранам служат

День и ночь палят они из ружей

А цари спешат повелевать

Да к чему судьбе сопротивляться

Оседлаю борзого коня

На войну пора мне друг собраться

И с врагом невидимым сражаться

Страх да жалость не согнут меня

В каске, в сапогах, в шинели серой

Я похож на всадника с лубка

Где вы древней доблести примеры

Конный строй гвардейцы-кавалеры

Звон трубы и храп аргамака

Скоморохи

Скоморохи равниною шли

Вдоль заборов в дорожной пыли

Вдоль пустых постоялых дворов

Мимо серых слепых хуторов

Детвора семенит впереди

Кто постарше устали идти

Под унылые песни ветров

Под киванье фруктовых дерев

В барабаны и в бубны не бьет

Мишурой нагруженный народ

Собирают в тарелочку медь

С обезьянкой ученый медведь

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной