Низы общества в изображении Максима Горького выглядели совсем не так, как их представляли изумленные читатели: они говорили каким-то закодированным языком, жили необъяснимыми устремлениями и от этого казались совершенно особенными созданиями. Все вместе породило невиданное в России явление — «бестселлер», то есть книги, продаваемые лучше всех и больше всех.

Жизнь Алеши Пешкова, родившегося в 1868 году в Нижнем Новгороде у краснодеревщика Максима Пешкова и Варвары Кашириной, дочери владельца красильного заведения — это существование в семье стремительно бедневшего цеховика. Обучение Алексея было кратким и жалким, как сама жизнь: чтение, зубрежка псалмов и четыре действия математики. Мальчик, в десять лет потерявший родителей и отправленный дедом «в люди», сам зарабатывал на пропитание, работая слугой у родственников, мойщиком посуды на пароходе и подмастерьем у иконописца. Жизнь сироты не сломила Пешкова, наоборот, он рано возмужал, приобрел навыки общения с людьми и постоянно работал физически: помощником пекаря в булочной, весовщиком на станции, в рыбацкой артели. Убогое образование Алексей компенсировал чтением книг — всех, которые попадали ему под руку. Читать по-русски он умел свободно, но грамотно писать научился только к тридцати годам. Именно чтение спасло молодого Пешкова от деградации в сторону дурных привычек и уголовщины. Книги разбудили в молодом, крепком парне естественный прагматизм: изнурительная работа и общество подонков не могли составлять его будущую жизнь. В какой момент рука Алексея Пешкова потянулась к перу и вывела на бумаге первые строчки — неважно.

Такое происходит чуть ли не с каждым, но не у всякого синдром авторства возникает на почве столь жгучей мотивации. Можно с уверенностью сказать, что первые стихи и связный текст у Пешкова родились довольно рано. Далее Алешу вел по жизни счастливый прагматизм, то есть умение рассчитывать каждое свое действие и без всякого сожаления расставаться с ненужными и бесполезными людьми. Это бесценное свойство он начал проявлять довольно рано: в девятнадцать лет Пешков предпринял попытку самоубийства. Над обстоятельствами казуса ломают голову даже современные исследователи, хотя трудно придумать инсценировку более явную. Судите сами.

Молодой человек покупает на базаре ржавый револьвер, затем по атласу внутренних человеческих органов определяет расположение жизненно важных, которые лучше не трогать. Дальше он пишет предсмертную записку, где объясняет общественности свой мотив: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце. Прилагаю при сем мой документ, специально для сего случая выправленный. Останки мои прошу взрезать и рассмотреть, какой черт сидел во мне за последнее время…».

Выстрел в левый бок Алексей произвел точно по «атласу», что и констатировали врачи земской больницы в Казани, куда был доставлен «самоубийца»: «Алексей Максимов Пешков, возраст 19, русский, цеховой нижегородский, занятие — булочник, грамотный, холост. Время поступления в больницу — 12 декабря 1887 года в 8 ½ часов вечера. Болезнь — огнестрельная рана в грудь. Входное отверстие на поперечный палец ниже левого соска, круглой формы, в окружности раны кожа обожжена. На задней поверхности груди на три поперечных пальца ниже нижнего угла лопатки в толще кожи прощупывается пуля. Пуля вырезана. На рану наложена антисептическая повязка. Выписан 21 декабря 1887 года, выздоровел…Ординатор Ив. Плюшков».

Зачем Пешков затеял опасный самострел, он мог бы рассказать сам, но почему-то этого не сделал. Позднейший исследователь жизни Горького П. В. Басинский смело предположил, что Пешков страдал суицидальным комплексом на почве жизненных неурядиц. Басинский буквально сквозь пальцы просеял жизнь Алексея Пешкова, но при этом забыл, что Пешков являлся гражданином Российской империи и на него распространялись ее законы. В декабре 1887 года ему оставалось три месяца до призывного возраста (20 лет), когда неумолимая жеребьевка по Уставу о воинской повинности сулила ему солдатскую службу. Такая перспектива, разумеется, не устраивала цехового из казанской булочной, так как в армии его ждали еще большие «свинцовые мерзости», чем те, с которыми ему пришлось столкнуться в обычной жизни.

В разряд лиц, негодных к военной службе по состоянию здоровья, попадали только юноши «ростом ниже, чем 2 аршина и 2,5 вершка (154 см)», или «имеющие заболевания, перечисленные в Расписании телесных недостатков и болезней». На беду, Пешков выдался рослым и крепким парнем и мог рассчитывать только на повреждения органов. В длинном перечне «телесных недостатков» Алеша без труда отыскал повреждения внутренних органов, достаточные для зачисления в разряд негодных к службе. Товарищи из булочной посоветовали ему не тянуть до последнего и решать вопрос до конца года, чтобы не возникли подозрения в членовредительстве. Пешков удачно прострелил себе бок и отделался легким испугом.

Дело было сделано, но случаем обеспокоилась церковь. Самоубийство считалось страшным грехом и покушавшийся заслуживал наказания. Наказание следовало только символическое, чисто церковное, которому название «предание епитимии». По поводу возмутительного случая попытки самоубийства, имевшей место с «цеховым Алексеем Максимовым Пешковым», состоялось решение Казанской духовной консистории, поручавшее протоиерею Петропавловского собора Петру Малову заняться вразумлением заблудшего Пешкова по обряду епитимьи. Обряд включал в себя более продолжительные молитвы, строгий пост и даже паломничество. Когда Алексей получил на руки, через полицию, решение Духовной консистории, то был крайне раздосадован: не мог же он растолковать священнику, что и в мыслях не держал покидать этот самый прекрасный из миров. Для того чтобы как-то отделаться от протоиерея Малова, он послал ему по почте дерзкие стихи о своем нежелании иметь дело с попами. Церковь восприняла дерзость заблудшего Алексея по-своему и отреагировала немедленно. Последовало новое решение Духовной консистории, по которому цеховой Пешков отлучался от церкви на семь лет.

В советской историографии эпизод с «самоубийством» Горького никогда не обсуждался как малозначительный. Продвинутый исследователь Басинский полагал наличие у Горького психического расстройства (суицидальный комплекс). Все эти комплексы и методы их лечения блестяще описаны в книге «Похождения бравого солдата Швейка» чешского писателя Ярослава Гашека. На самом деле, случай с самострелом Пешкова совсем не маловажен, наоборот, чрезвычайно характерен для молодого человека — дерзкого, беспринципного и свободного от угрызений совести. Девятнадцатилетний парень из обедневшей русской семьи показал полное безразличие к православным ценностям и обычаям собственного народа. Таких всегда называли выродками, но наступали иные времена.

Жизнь Алеши Пешкова тем временем продолжалась прежним порядком: тяжелый труд за совсем небольшие деньги и обильное чтение в свободное время. Качество чтения менялось, приобретая черты интереса к обобщениям и оценкам. Алексей стал читать западных философов-идеалистов: Шопенгаура, Ницше, Гартмана. Среди прочих, пытливый ум Пешкова сразу определил родственную душу в «базельском мудреце» Фридрихе Ницше. Полная переоценка ценностей, взгляд на человека как на дикого зверя и, наконец, понятие «сверхчеловека» — все восхищало Алексея и будило спавшую духовную энергию. Можно себе представить, с каким восторгом прочитал он рассуждения Ницше о человеке-звере: «Сверхзверь. Зверь в нас должен быть обманут; мораль есть вынужденная ложь, без которой он растерзал бы нас. Без заблуждений, которые лежат в основе моральных допущений, человек остался бы зверем. Теперь же он признал себя чем-то высшим и поставил над собой строгие законы. Поэтому он ненавидит более близкие к зверству ступени; этим объяснимо господствовавшее некогда презрение к рабу как нечеловеку, как к вещи».

Восхищение Ницше было неподдельным и долговременным. Пешков стал невольно копировать мысли своего кумира, сначала сам, а потом вкладывая их в речь своих литературных персонажей. Подражание стилю мышления Ницше было настолько глубоким, что даже свое собственное лицо, грузчика по найму, он предпочел украсить усами профессора философии из Базеля. Похоже, что именно на этапе знакомства с Ницше Алексей Пешков сделал свой окончательный выбор в пользу литературы и публицистики.

Первые его попытки литературного творчества были, естественно, в жанре стихосложения. Из известных стихотворных форм Пешков предпочитал ритмическую прозу как наиболее выразительную для романтических поэм с революционным подтекстом. Свою дебютную поэму Алексей назвал «Песнь старого дуба». Так случилось, что первым из профессиональных литераторов с произведением познакомился В. Г. Короленко. Произошло это в Нижнем Новгороде в конце 1889 года. Пешков сам явился к Короленко, представил рукопись поэмы и попросил об отзыве. Короленко раскритиковал поэму, но сделал это в свойственной ему доброжелательной манере, объяснив новоявленному писателю, что литературное ремесло так же, как любое другое, требует знания многих приемов и правил, составляющих профессиональный багаж литератора. Безграмотность Пешкова была видна невооруженным глазом, но вместе с тем Короленко заметил, что Алексей много чего повидал и пережил. В этом смысле, как человек с опытом, хотя и ограниченным цепью ранних потерь и выживанием в среде низов общества, Пешков имел возможность заинтересовать читателей своими рассказами из жизни обитателей российской помойки. Короленко сделал несколько замечаний по поводу словарного запаса молодого автора, насыщенного грубыми оборотами и сленгом. Писатель посоветовал Пешкову освоить жанр рассказа или очерка, причем описывать только то, что видел и переживал сам. Алексей тяжело воспринял очередную неудачу, теперь уже литературную, но встреча с Короленко во многом определила дальнейшую его судьбу.

Образ жизни Пешкова стал меняться: он уже предпочитал выбирать себе занятия, не связанные с тяжелыми физическими нагрузками, дающие запас свободного времени. Однако главным в этот период жизни стало литературное ученичество в мастерской Короленко. Пешков воспринял совет писателя и проявил в последующие годы завидную плодовитость: рассказы и очерки, где сюжетами были ситуации из бродяжьей жизни и образы реально встреченных Алексеем людей, буквально хлынули из-под его пера. Первый свой рассказ «Макар Чудра» Пешкову удалось пристроить в Тифлисе в 1892 году, где он служил в железнодорожных мастерских. Рассказ в стиле романтического повествования из жизни цыган напечатали в Тифлисской газете «Кавказ» за подписью «М. Горький». Литературный псевдоним Пешков придумал себе сам.

Рассылка готовой литературной продукции в редакции газет и журналов, предпринятая Пешковым, дала плачевные результаты — из редакций поступали только отрицательные отзывы. Тогда к процессу размещения творений молодого автора подключился его наставник Короленко. Он буквально проталкивал рассказы Пешкова в редакциях журналов. Так, на отказ «Русских ведомостей» печатать Пешкова Короленко писал: «Редакция предубеждена против Пешкова. Это напрасно… Бедняга автор находится в обстоятельствах весьма печальных, к тому же рассказчик, по-моему, весьма изрядный, и мне кажется, что хорошо бы поддержать начинающего и, несомненно, способного молодого писателя».

Говорят, что в большую литературу писатель Горький вошел с рассказом «Челкаш», напечатанным в журнале «Русское богатство» в 1895 году. Наверное, это так, потому что в рассказе весь Горький, какой он есть, с его главным жизненным конфликтом между человеком-зверем и недочеловеком: человеческое достоинство и порок на фоне природных и цивилизационных символов; романтический сказ про уголовника Челкаша и честного приобретателя Гаврилу. Широкой публике вольнолюбивый Челкаш понравился. Пройдет всего десять лет, и осмелевшие Челкаши выйдут на улицы и начнут крушить все вокруг, а их провозвестник Максим Горький будет потирать руки и в меру сил помогать им наводить ужас на недочеловеков.

В феврале 1895 года, когда в Самаре освободилось место фельетониста местной газеты, В. Г. Короленко порекомендовал туда Алексея Пешкова. В «Самарской газете» Алексей проработал всего пятнадцать месяцев, но весьма плодотворно. Основным литературным продуктом Пешкова, как того требовала редакция газеты, были фельетоны на злобу дня и театральные рецензии. Главным затруднением Пешкова на новом поприще была его удручающая безграмотность — он не мог грамотно написать ни строчки. Здесь снова, как и в случае с самоубийством, сыграл свою решающую роль природный прагматизм Пешкова: он близко сошелся с корректором газеты Екатериной Павловной Волжиной. Сначала она стала личным корректором талантливого журналиста, а вскоре и его законной женой. Они венчались в августе 1896, а в следующем, 1897 году у них родился сын Максим. Вместе они прожили всего семь лет, но сохранили дружеские отношения до конца своих дней. Дружеские настолько, что статус жены Горького Екатерина Павловна сохранила и после 1903 года, когда они разошлись, так как официально брак никогда не был расторгнут. Кроме того, жены Горького не коснулись какие-либо репрессии в разные годы и при разных обстоятельствах.

Вместе с Короленко, основным акционером проекта «Максим Горький», безусловно, была Екатерина Пешкова. Она правила и переписывала все его тексты для «Самарской газеты». Текстов было много: одних фельетонов Пешков написал более 300. Кроме обычной «злобы дня» в газете стали регулярно появляться его рассказы, в том числе «Песня о соколе» и «Старуха Изергиль». Горький впоследствии говорил, что если он рожден в Нижнем Новгороде, то писателем он стал в Самаре. И это действительно было так — Горький наконец овладел довольно грамотным письмом и почувствовал при этом уверенность как литератор. Вклад Екатерины Пешковой в становление Горького как писателя был чрезвычайно велик.

Надо сказать, сам Горький хорошо это понимал и всегда высоко оценивал: Екатерина Павловна никогда и ни в чем не нуждалась, подолгу жила за границей и состояла со своим бывшим мужем в постоянной переписке. Через пятнадцать лет после того, как они расстались, Горький писал Екатерине Павловне весьма красноречивые письма, говорившие о его политических колебаниях и душевных сомнениях, по поводу происходивших в России событий. Вот одно из характерных его писем в начале января 1918 года:

«Январь 1918. Петроград. Получил ваши письма, а ответить вам не мог собраться до сего дня. Трудно писать, да и — о чем писать? Душа, как дорога, по которой медленно тащится бесконечный обоз идиотских телег, груженных всякой мерзостью. Сняли с России обручи самодержавия, и вот — рассыпается «Святая Русь», как рассохшаяся бочка, изгнившая бочка. Ужасно гнило все, а людишки — особенно. И теперь уже очевидно, что порядок на Руси снова будут вводить суровые варяги…

Говорят, Ленин очень стоит за общую политическую амнистию, но — не встречает сочувствия в окружающих его идиотах и шарлатанах.
Изумительно нелепо и смешно ведет себя Луначарский — комическая и несчастная фигура! Да и вообще — все стали до отвращения жалки, несчастны. Гвардии офицера скалывают лед на улицах, разгружают вагоны, „барышни“ торгуют газетами, и все всё продают: посуду, иконы, кольца, белье — все, что можно продать. Хлеба получаем 1/8-ю, а иногда и ничего не дают. Множество цинготных. Весной здесь будет чорт знает что: все эти Мойки, Фонтанки, Нева завалены грязным снегом с улиц, с мостов и дворов — зараза!
Людей режут на улицах каждую ночь, и помногу. Грабежи, конечно. И вообще — всякая пакость. А ко всему этому — подлые лживые газеты.
Вот, видишь, как я настроен?
Веселее — не могу, хотя и стараюсь.
Здоровьишко — трещит.
Попаду ли к вам — не знаю. Трудно подняться с места, — очень занят, и трудно ехать. Но — попробую.
До свиданья, милые!
Как Максим? Напиши о нем, Катя, от него толку не добьешься, от анафемы.
Всего доброго, милый друг!
А.»

Это письмо стало известно совсем недавно, пролежав в спецхране много лет. Написано с полным откровением, самому близкому человеку. Заметны вовлеченность Горького в происходящее и некоторая растерянность. Доверительный характер его отношений с Екатериной Пешковой, в столь сложный период, сразу после большевистского переворота, говорит об определенном единомыслии бывших супругов. Скупыми и точными штрихами писатель Горький рисует развал еще вчера благополучной страны. В какой команде состоит правдоискатель, понятно без комментариев. Упоминание о «суровых варягах», которым придется наводить порядок в России, выглядит особо зловеще.

Стоит, однако, вернуться в 1896 год, когда писатель Горький не был еще столь крут, чтобы обсуждать всуе таких титанов революции, как Ленин и Луначарский. Тогда Алексей Пешков находился только в начале большого пути и думал, как ему свести концы с концами. Летом 1896 года Алексей заболел туберкулезом, и ему предстояла поездка на лечение в Крым. Денег катастрофически не хватало, и он был вынужден обратиться в специальный фонд помощи нуждающимся ученым, литераторам и публицистам. Заявление на материальную помощь Пешков написал несколько суховато, но убедительно:

«Я, Алексей Максимович Пешков, литератор, работающий в повременных изданиях под псевдонимом М. Горький, … нуждаюсь в помощи, ибо на некоторое время вследствие суставного ревматизма и общего расстройства нервной системы по совету доктора я должен прекратить работу и поехать на юг.

Мне двадцать восемь лет, я самоучка, работаю шестой год, начал в „Кавказе“, сотрудничал в „Волжском Вестнике“, „Волгаре“, „Нижегородском Листке“, „Одесских Новостях“, „Котлин“ перепечатал ряд моих рассказов в начале текущего года, в прошлом году в „Русском Богатстве“ был напечатан мой очерк „Челкаш“, в „Русской Мысли“ очерк „Ошибка“, в июне текущего года „Новое Слово“ напечатало мой набросок „Тоска“.

Гонорар за эту работу я употреблю на уплату долгов — это необходимо, и остаюсь вне возможности работать и без денег. Работать мне запретили три месяца — меньшее. Холост. Родных нет. Прошу 150 р. и, кажется, — очень неумело прошу.

А. Пешков». Жизнь, как видно, продолжала испытывать Пешкова на прочность. В коротком заявлении начинающий литератор, по существу, изложил свою творческую биографию и без сантиментов обрисовал свое незавидное положение. Фонд услышал просьбу молодого автора и деньги выделил.

В трудную минуту руку помощи снова протянул В. Г. Короленко. Он убедил своего давнего приятеля А. П. Чарушникова издать сборник рассказов Пешкова, для чего было специально организовано издательство «С. Дороватовский и А. Чарушников». Двухтомник «Очерки и рассказы» был напечатан тиражом 3000 экземпляров и быстро разошелся. Это был первый успех. Имя Горького приобрело известность в литературных кругах, но самому автору этого было мало — он хотел знать мнение признанных мэтров литературы и, прежде всего, Л. Н.Толстого. Пешков послал свою книжку «Очерков» на отзыв в Ясную Поляну.

В музее Толстого до сих пор сохранилась эта книжка с карандашными пометками Льва Николаевича. Пометки эти были не просто обидными, они были убийственными: от «Фальшь ужасная!» до «Отвратительно!» и даже «Очень гадко». Великий писатель был поражен откровенно низким уровнем художественной выразительности Горького, придуманными персонажами, а главное, их речью — совсем не народной, а тоже придуманной и вычурной. Свою оценку писательских возможностей Горького Толстой никогда не скрывал и высказывал ему лично при редких встречах. Так, во время посещения Толстого в Хамовниках Горький спросил графа, читал ли он его последний роман «Фома Гордеев». Лев Николаевич без смущения ответил: «Начал читать, но кончить не мог. Не одолел. Больно скучно у вас выдумано. Ничего такого не было и быть не может… Простите меня, но не нравится…»

На известной фотографии в Ясной Поляне, где Лев Толстой снят вместе с Горьким, на сердитом лице графа замер недоуменный вопрос: «Зачем вы пишете это?» Горький стоит рядом, в пальто и шляпе, совершенно смущенный и подавленный. Гений мировой литературы никак не мог взять в толк, как случилось, что пьеса Горького «На дне» имеет такой шумный успех. Вердикт Льва Толстого творчеству Максима Горького был озвучен ему прямо в глаза, без всякого снисхождения на его происхождение и образование. Старый писатель безошибочно определил мерзкие черты псевдокультуры, рассыпанные там и здесь по рассказам, повестям и пьесам писателя из народа. Толстой не мог предполагать, что стоящий рядом человек через некоторое время станет определять, направлять и учить целое поколение этой самой субкультуре с коротким названием «социалистический реализм».

Другим невольным экспертом творчества Пешкова суждено было стать уже набравшему известности и славы А. П. Чехову. К началу века Чехов был непревзойденным мастером короткого рассказа, тонким и глубоким драматургом, которого высоко ценил и даже питал к нему слабость сам Лев Толстой. Пешков познакомился с Чеховым в Ялте, и его обращение к писателю было тактичным и искренним: «Я самоучка, мне 30 лет. Не думаю, что я буду лучше, чем есть, и дай бог удержаться на той ступени, куда я шагнул; это не высоко, но будет с меня. И вообще я фигура мало интересная».

В другом письме Пешков попросил Чехова указать недостатки своих текстов: «Я очень прошу Вас не забывать обо мне. Будем говорить прямо, мне хочется, чтобы порой Вы указали мне мои недостатки, дали совет, вообще, отнеслись бы ко мне как к товарищу, которого нужно учить. Еще в Ялте я хотел сказать Вам об этом, просить Вас, но мне говорить труднее, чем писать. Я все-таки говорил это намеками, и, быть может, Вы уже поняли меня тогда еще».

Антон Павлович, в отличие от Льва Николаевича, был человеком чрезвычайно деликатным, к тому же Пешков обращался к нему исключительно комплементарно и самокритично. Это подкупало. Чехов, разумеется, разъяснил некоторые совсем очевидные стилистические ошибки Пешкова: «У Вас, по моему мнению, нет сдержанности. Вы как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Особенно эта несдержанность чувствуется в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги; когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в две-три строки».

Дело было, конечно, не только в несдержанности молодого автора. Несмотря на желание помочь и сочувственное отношение, научить Пешкова писать на уровне ведущих авторов представлялось невозможным, и Чехов предпочел дать Пешкову дельный совет: «Я Вас не знаю, не знаю, откуда и кто Вы, но мне кажется, что Вам, пока Вы еще молоды, следовало бы покинуть Нижний и года два-три пожить, так сказать, потереться около литературы и литературных людей; это не для того, чтобы у нашего петуха поучиться и еще более навостриться, а чтобы окончательно, с головой влезть в литературу и полюбить ее; к тому же провинция рано старит».

Пешков воспринял чеховский совет, как уже состоявшийся прагматик, то есть абсолютно по-своему. В процессе подготовки своей первой книги ему пришлось столкнуться с совершенно новым для него издательским делом. Вскоре представилась возможность попробовать себя в нем. Впервые появившись в Петербурге в октябре 1899 года, он знакомится с издателем К. П. Пятницким. В это время он руководил издательским товариществом на паях «Знание». Кроме Пятницкого в товарищество входили еще шесть пайщиков. Они объединились с благородной целью издания научно-популярной литературы. Дела в товариществе шли не блестяще, и пайщики, по общему согласию, пригласили в товарищество Пешкова. Для начала Пешков предложил издать свои собственные сочинения, но уже в четырех томах. Издание пошло хорошо, и новый пайщик предложил расширить профиль товарищества книгами по философии и беллетристикой. Среди пайщиков возникли разногласия. Тогда Пешков выкупил все паи и стал главой издательства. Для выполнения технических функций остался только К. П. Пятницкий. На книжный рынок России вышел новый продавец, который оставил позади таких известных издателей как А. С. Суворин, А. Ф. Маркс и М. О. Вольф.

Пешков в издательском деле проявил настоящий талант коммерсанта, наращивая обороты за счет серии «Дешевая библиотека», различных сборников и отдельных изданий молодых авторов. Особой популярностью пользовались сборники издательства «Знание». Писатель Н. Телешов вспоминал: «Успех был необычный. Книжные магазины не только записывались на них заблаговременно, но и упрашивали знакомых писателей помочь им записаться, чтобы не пропустить очереди. Такого успеха книг я не помню».

Уже к 1903 году писатель Максим Горький, еще недавно не вылезавший из долгов, превратился в книжного магната. В издательстве «Знание» авторам выплачивались сумасшедшие гонорары, причем имела место практика выдачи авансов. Широкий спектр литературных произведений, включая лучшие образцы переводной литературы, потоком хлынул в магазины. Ежемесячно «Знание» издавало до 20 книг общим тиражом около 200 000 экземпляров. Максим Горький, несмотря на коммерческий успех, перо не бросил и регулярно выпускал романы, пьесы и очерки. Только теперь творчество приносило совершенно другие результаты.

Список использованных источников.

1. Груздев И., Горький и его время, М., 1962

2. Басинский П. В., Горький, М., 2005

3. Горяинов С. М., Уставы о воинской повинности, СПб., 1913

4. Короленко В. Г., Т. 6, М., 1971 

5. Переписка М. Горького. В 2 т., М., 1986