«Облака»

Первый поэтический сборник Георгия Адамовича «Облака» (1916) был встречен весьма благосклонно, но без особенных восторгов, что и неудивительно: при стремлении обрести свой голос Адамович пока находился под влиянием большого числа поэтов, среди которых Владислав Ходасевич отметил, как ни странно, Анну Ахматову, через нее ― Иннокентия Анненского и Верлена. Назывались также имена Александра Блока, Андрея Белого, Николая Гумилева и Михаила Кузмина.

Собственно, Адамович и сам иногда давал подсказку, маркируя свои стихи посвящением (в частности, А. Ахматовой) или ставя эпиграфом чужие строки, как в стихотворении с эпиграфом из баллады И. Анненского, посвященной Н. Гумилеву.

День был ранний и молочно-парный.

Ин. Анненский

Так тихо поезд подошел,

Пыхтя, к облезлому вокзалу,

Так грустно сердце вспоминало

Весь этот лес и частокол.

Все то же. Дождик поутру,

Поломанные георгины,

Лохмотья мокрой парусины

Все бьются, бьются на ветру,

А на цепи собака воет,

И выбегает на шоссе…

Здесь, правда, позабыли все,

Что было небо голубое.

Лишь помнит разоренный дом,

Как смерть по комнатам ходила,

Как черный поп взмахнул кадилом

Над полинявшим серебром.

И сосны помнят. И скрипят,

Совсем, как и тогда скрипели, —

Ведь к ночи ранние метели

Уж снегом заметали сад.

В сущности, стихотворение Адамовича ― воспоминание об увиденном и пережитом у Анненского. «Совпадение образов», на которое первый указал Гумилев, очевидно: у Анненского это «вымершая», «разоренная дача», лающий пес, висящий на балконе холст, сломанные георгины и т. д.

А потому Ходасевич и писал: «…говорить о г. Адамовиче значило бы пока говорить об его учителях, что не входит в нашу задачу. Но ученик г. Адамович хороший: у него есть вкус, есть желание быть самостоятельным, хотя до оригинальничанья он не опускается. Только стихи его как-то ленивы, бескровны, и иногда кажется, что ему не очень хотелось писать их»¹.

Известный филолог В. М. Жирмунский в рецензии на «Облака» критиковал стихи Адамовича за облегченность, недостаток глубины, «душевное обеднение, сужение и уплощение лирических тем» и подводил итог: «Поэтический мир Адамовича именно такой: миниатюрный, игрушечный, странно суженный и урезанный в своих размерах и очертаниях»².

Но все рецензенты сошлись в том, что стихи Адамовича представляют собой безусловно «чистое» искусство.

«Чистилище»

Второй сборник «Чистилище» (1922) опять-таки не слишком отличался поэтической оригинальностью, стихи по-прежнему испытывали на себе сильнейшее влияние чуть не половины русских поэтов. Из очевидного ― стало заметно, как окреп стих, то есть в версификационном отношении автор стал куда более искушенным. По этому поводу язвительная Нина Берберова иронично заметила, что «в учебник стихосложения его стихи могли бы войти образцами»³. Тем не менее можно заметить, что Адамович, изрядно впитавший в себя всю русскую поэзию, не был слепым эпигоном, а обращался к ней вполне осознанно, а иногда даже с иронией, как в стихотворении «По Марсову полю», в котором совершенно уже откровенно цитируются пушкинские строки и легко угадывается Фет⁴. И все это не без игры, в которой высокая поэзия снижается рифмами «брови ― любови» и концовкой с саркастическим скепсисом.

По Марсову полю

Сияла ночь. Не будем вспоминать

Звезды, любви, — всего, что прежде было.

Пылали дымные костры, и гладь

Пустого поля искрилась и стыла.

Сияла ночь. Налево над рекой

Остановился мост ракетой белой.

О чем нам говорить? Пойдем со мной,

По рюмке коньяку, да и за дело.

Сияла ночь. А может быть, и день,

И, может быть, февраль был лучше мая,

И заметенная, в снегу, сирень,

Быть может, шелестела, расцветая,

Но было холодно. И лик луны

Насмешливо смотрел и хмурил брови.

«Я вас любил… И как я ждал весны,

И роз, и утешений, и любови!»

Ночь холодней и тише при луне.

«Я вас любил. Любовь еще, быть может…»

— Несчастный друг! Поверьте мне,

Вам только пистолет поможет.

С другой стороны, подобное снижение «высокого» пушкинского стиля до жанра городского романса, возможно, происходило от несколько своеобразного отношения Адамовича к самому Пушкину.

О «простоте» Пушкина

Приведем одно из многих высказываний Адамовича о Пушкине, которое может показаться неожиданным и даже шокирующим:

«Пушкин ссыхался, затихал в тридцатых годах, и не только Бенкендорф с Натальей Николаевной были тут повинны. Пушкина точил червь простоты. Не талант его иссякал, вопреки предположению Белинского, ― конечно, нет! Но, по-видимому, не хотелось ему того, чем этот талант прельщался раньше, мутило от неги и звуков сладких, претил блеск. Что было бы дальше, останься Пушкин жив, как знать? ― но пути его не видно, пути его нет»⁵.

Адамович не раз говорил о простоте Пушкина, подразумевая под этим ту предельную ясность и очевидную (для самого Адамовича) понятность его стихов, которые, по его мнению, перестают делать их глубокими и интересными: «кажется, мир сложнее и богаче, действительно, чем представлялось Пушкину»⁶. Эпатирующая точка зрения, разумеется, не могла не получить достойного отпора. Главным оппонентом в этой теме, как можно догадаться, стал опять-таки Владислав Ходасевич, лучший из продолжателей пушкинской линии в русской поэзии, который остроумно и колко заметил, что «не „мир сложнее и богаче, чем представлялось Пушкину“, а Пушкин сложнее и богаче, чем представлялось Адамовичу»⁷.

Не менее твердый отпор «теоретику антипушкинского движения» дал Альфред Бем⁸, назвав выпады Адамовича «новой писаревщиной», имея в виду не только критическое отношение к Пушкину, но и писаревскую безапелляционность высказываний.

Кстати говоря, опрощение Адамовичем Пушкина сыграло с ним злую шутку. В 1939 году, спустя 17 лет после выхода «Чистилища», он издал скромный сборник «На западе», включив в него всего 14 стихотворений. Длительная пауза объяснялась, очевидно, большей занятостью Адамовича как критика ― «эмигрантского златоуста», как называла его И. Одоевцева.

Так вот, в рецензии, которую написала Зинаида Гиппиус (под псевдонимом Антон Крайний), чуть не главной чертой поэзии Адамовича объявлялась «простота»: «…стихи просты. Простота бывает и своего рода изысканностью, но в этих стихах она прямо, просто (и сознательно) проста»⁹.

Гиппиус вовсе не считала это изъяном, она любила стихи Адамовича, они были ей близки, а «некоторые даже завидны», да и было бы в самом деле странно считать «простоту» признаком несовершенства поэзии. Полемизируя с Адамовичем о Пушкине, Ходасевич сформулировал это «просто» и точно: «В том-то и есть величайшее чудо пушкинской поэзии, что при такой глубине смысла так необычайно прозрачно ее словесное оформление»¹⁰.

 

«Раскачнуться выше на качелях жизни…»

Чего, пожалуй, не скажешь о стихах самого Адамовича, они как бы и хороши, и очаровательны, но глубокого впечатления не производят. Подобно его же статьям, которые Ходасевич удачно назвал «летучими импровизациями», его стихи так же мимолетны, слегка небрежны, смысл их вроде и понятен, но тотчас ускользает.

Рассвет и дождь. В саду густой туман,

Ненужные на окнах свечи,

Раскрытый и забытый чемодан.

Чуть вздрагивающие плечи.

Ни слова о себе, ни слова о былом.

Какие мелочи — все то, что с нами было!

Как грустно одиночество вдвоем…

— И солнце, наконец, косым лучом

Прядь серебристую позолотило.

В каком-то смысле даже обидно, что талант, безусловно и в достаточной мере имевшийся у Адамовича, не раскрылся, и как будто даже по его воле. Вот и Александру Блоку не слишком нравились «комнатные» стихи Адамовича, и ему хотелось от автора большего, а потому и советовал он Адамовичу «раскачнуться выше на качелях жизни». На что тот отвечал: «Я так ведь знаю, что живу в „комнате“, и что никогда мне не „раскачаться“, чтоб дух захватило, не выйдет и не знаю, как».

«Не знаю как» стало почти поэтической формулой, выражением то ли неуверенности, то ли растерянности от незнания, что делать с собственным талантом. В стихотворении, посвященном Зинаиде Гиппиус, это высказано буквально:

З. Г.

Там, где-нибудь, когда-нибудь,

У склона гор, на берегу реки,

Или за дребезжащею телегой,

Бредя привычно под косым дождем,

Под низким, белым, бесконечным небом,

Иль много позже, много, много дальше,

Не знаю что, не понимаю как,

Но где-нибудь, когда-нибудь, наверно...

И во всех образах у Адамовича всегда есть нечто неуловимое, а в смыслах недосказанное или недопонятое:

И невозможный смысл вещей,

Которые приносят в пенье

Всю глубь бессмыслицы своей…

Переписка с Блоком велась по поводу первого сборника «Облака», но как бы ни совершенствовалось мастерство Адамовича, так, кажется, ему и не случилось «раскачаться», так и остались его стихи «ленивыми и бескровными», а мысли поспешными, за редким исключением, как, например, в стихотворении о России, в котором, кажется, у автора все же «дух захватило». Оно и по мысли глубоко, и по форме замечательно, одно из лучших у Адамовича.

Когда мы в Россию вернемся... о, Гамлет восточный, когда? —

Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,

Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,

Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…

Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду,

Как будто «Коль славен»¹¹ играют в каком-то приморском саду,

Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле

Колышутся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.

Когда мы… довольно, довольно. Он болен, измучен и наг.

Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг,

И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.

Когда мы в Россию вернемся... но снегом ее замело.

Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.

Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.

Про Адамовича, Набокова и Василия Шишкова

Мы не будем подробно писать об Адамовиче-критике, отметим лишь, что суждения и оценки его часто были очень пристрастны и предвзяты. Об этом весьма красноречиво свидетельствует история, случившаяся с Владимиром Набоковым.

Адамович, любивший из литераторов разве что только Бунина, других не жаловал, к их числу относился и Набоков, стихами которого Адамович был все время недоволен. Ехидный Набоков устроил для Адамовича «ловушку» и опубликовал в журнале свое стихотворение под псевдонимом «Василий Шишков». В недельном отчете в «Последних новостях» Адамович с радостью приветствовал «таинственного нового поэта» и очень его расхваливал.

Набоков продолжил мистификацию и написал рассказ под названием «Василий Шишков», в котором рассказчик описывает свою якобы реальную встречу с поэтом Шишковым, весьма неординарным и несколько даже эпатажным субъектом, чьи стихи в самом деле были «очень хороши». В конце рассказа Набоков удачно избавляется от героя, «Вася» бесследно исчезает, и никто не знает его дальнейшей судьбы.

Адамович был от Василия Шишкова в восторге: «Кто такой Василий Шишков? Были ли уже где-нибудь стихи за его подписью? Не решаюсь утверждать с уверенностью, — но, кажется, имени этого видеть в печати не приходилось, а судя по стихотворению, помещенному в „Современных записках“, запомниться должно было бы. В „Поэтах“ Шишкова талантлива каждая строчка, каждое слово, убедителен широкий их напев, и всюду разбросаны те находки, тот неожиданный и верный эпитет, то неожиданное и сразу прельщающее повторение, которые никаким опытом заменить нельзя. Не могу, к сожалению, привести всего прекрасного этого стихотворения, — по недостатку места, но еще раз спрошу, — кто это, Василий Шишков? Откуда он? Вполне возможно, что через год­два имя его будут знать все, кому дорога русская поэзия»¹².

Когда добрые люди раскрыли Адамовичу глаза на этот розыгрыш, он долго отказывался верить, но все же нашелся, чем ответить, сказав, что Набоков «достаточно искусный пародист, чтобы подражать гению».

 

«Комментарии». О России, патриотизме и др.

И несколько слов о главной, итоговой книге Георгия Адамовича. «Комментарии» ― собрание небольших заметок, эссе, самых разнообразных по содержанию, ― о литературе, эмиграции, России и Западе. Писалась она почти полвека, по форме отчасти похожа на дневник литератора и мыслителя, в котором только что пришедшие мысли записывались начерно, почти без отделки, а потому не всегда имели завершенный вид, не всегда из них делались выводы, не всегда приводилась аргументация. Но в этих набросках много свежих и неординарных суждений, они интересны и сами по себе, и побуждают к новым размышлениям. Когда же Адамович говорит о покинутой России, мы, современные читатели, даже не невольно, а вполне осознанно ищем и находим параллели с тем, что происходит в России сейчас.

***

Иногда думаешь: неужели это совершенно невозможно? Неужели все это исчезло навсегда, и нельзя никак, никаким способом все вернуть в России к тому состоянию, о котором многие в эмиграции так горько и бескорыстно мечтают?

Чтобы опять зазвенел валдайский колокольчик над тройкой в темном, вековом лесу, и ямщик, ну, конечно, в «красном кушаке», насвистывал песню. Чтобы мужики в холщовых рубахах кланялись в пояс редким проезжим. Чтоб томились купчихи на перинах в белокаменной Москве под смутный, протяжный гул колоколов. Чтоб в сумерках, на глухой станционной платформе, шептались гимназистки, под руку, от поезда до поезда, с тургеневскими думами в сердце и тяжелыми косами, а вдалеке гасла узкая, желтая полоска зари. Чтоб свободно и спокойно текли реки, чтоб утопали в прохладных рощах синеглавые в звездах монастыри и гостеприимные усадьбы. Чтоб воскресла «святая Русь», одним словом, и настала прежняя тишь да гладь, прежняя сонная благодать.

***

Удивительно, что Россия становится тем ближе, чем суровее и притом вернее суждения о ней. Русский «квасной» или какой бы то ни было иной патриотизм, русское бахвальство и самоупоение нельзя выдержать.

От Батюшкова с его постыдным сверхквасным афоризмом о Кремле, этом будто бы «прекраснейшем месте на земном шаре, в прекраснейшем городе, принадлежащем величайшему в мире народу», от Гоголя с его злосчастной тройкой до нынешних советских вариаций на те же мотивы и темы ― все это ничего, кроме тошноты, не вызывает, тем более что меры русский человек, как известно, ни в чем не знает, и уж если почудилась его расстроенному воображению удалая тройка, то должна она опрокинуть решительно все на свете.

***

Если мы и вправе гордиться, то не тем, чего мы добились, а лишь тем, что мы хотели и чего не могли сделать, то есть высокой неосуществимостью русских стремлений, невозможностью воплотить их в государственных и социальных формах.

Упоенный собой русский именно тем и жалок, что этого не понимает, и при тяжбе с Западом уверен в своем реальном, ощутимом, осуществленном превосходстве. «Где им, всякой там немчуре и французишкам, до нас!» ― Кто же этого не слышал?

***

«Последнее прибежище негодяя ― патриотизм», ― сказано в «Круге чтения» Толстого. Не всякий патриотизм, конечно, и сам Толстой основными чертами своего творчества, смыслом и сущностью явления «Толстой» опровергает этот полюбившийся ему старый английский афоризм. Дело, по-видимому, в том, что приемлем патриотизм лишь тогда, когда он прошел сквозь очистительный огонь отрицания. Патриотизм не дан человеку, а задан ему, он должен быть отмыт от всей эгоистической, самоупоенной мерзости, которая к нему прилипает. С некоторым нажимом педали можно было бы сказать, что патриотизм надо «выстрадать», иначе ему грош цена. В особенности патриотизму русскому.

***

Есть две России, и одна, многомиллионная, тяжелая, тяжелодумная, ― впрочем, тут подвертываются под перо десятки эпитетов, вплоть до блоковского «толстозадая», ― одна Россия как бы выпирает другую, не то что ненавидя ее, а скорей не понимая ее, косясь на нее с недоумением и ощущая в ней что-то чуждое.

***

С «народом-богоносцем» нам очень не повезло. Как известно, некоторые из самых глубоких русских умов ― Тютчев, Достоевский и другие ― утверждали, что Россия призвана спасти мир: Запад будто бы подпал под власть дьявола, Россия служит Христу и должна, значит, озарить своим светом заблудившуюся, обезумевшую и грешную часть человечества. Это очень русская мысль, проходящая через почти все русские писания, окрашенные в славянофильские тона. В некоторых своих разветвлениях ― у Данилевского, например, ― она почти доходит до нетерпения в ожидании неотвратимой будущей финальной схватки или, точнее, войны, этого «единственного достойного способа решения мировых вопросов».

Сейчас Запад с Россией как будто поменялись ролями и об этом одинаково часто приходится и читать, и слышать: в наше время Запад будто бы представляет христианство и христианскую культуру, Россия представляет сатану и все сатанинское.

***

Доиграетесь! ― хочется сказать туда, в Россию, где под предлогом борьбы с предрассудками и невежеством насаждается тупая беззаботность по части всего, что отличает людей от машин и животных.

***

…наша матушка-Россия не упускает тут случая покрасоваться, блеснуть всем, что есть в ней смешного и жалкого (о чем с такой горечью писал в «Дыме» Тургенев).

***

Надо бы наладить нечто вроде сговора, согласия людей, верящих в иной облик, в иное призвание русского народа, и готовых, там или здесь, содействовать осуществлению его, храня в самих себе верность ему. «Не оживет, аще не умрет»: вечные евангельские слова должны бы оправдаться на исторических судьбах России.

***

Россия станет Россией, когда поймет, почувствует и во всеуслышание признает, что революция была нашим общим великим бедствием, пусть в первоначальном, теоретическом замысле своем и казалась она, ― как почти все революции, ― одушевленной справедливыми целями, правильными стремлениями. Россия станет Россией, когда поймет, почувствует и во всеуслышание признает, что никакие государственные достижения, ― полностью отрицать которые невозможно иначе, как по слепому упорству, ― да, никакие государственные достижения, ни в каких областях, не искупают неисчислимых страданий, несчастий, моря крови, ожесточенного, беспощадного, бесстыдного сведения счетов с людьми лично ни в чем неповинными, словом, торжества тьмы и злобы.

* * *

О чем жалеть душе моей? Она

Обветрилась, обсохла, посветлела.

Ей видятся другие времена,

Ей до прошедшего ― какое дело!

Пойдем со мной в далекий путь, мой друг,

По городам, пустыням, пепелищам.

Мне стало незнакомо все вокруг.

Мне очень холодно. Тепла поищем.