Восемь лет назад я познакомил читателей «Русского слова» с судьбой Александра Александровича Филипченко (1884—1938). Очерк о жизни этого незаурядного ученого и человека «Жизнь и смерть доктора Филипченко» был опубликован в 6 и 7 номерах журнала за 2015 год. Его женой была Анна Васильевна Сухомлина (Ася, как ее называли в семье), дочь народовольцев В. И. Сухомлина и А. М. Гальпериной¹. Пережив много жизненных невзгод, нередких у россиян того поколения — детство в Сибири, где на поселении на Каре, в Чите и Кургане после каторги жили ее родители; эмиграцию во Францию и Италию, жизнь в революционных Киеве и Одессе (1917—1920), смерть первого сына Егора (1915), гибель репрессированных в Ленинграде отца и мужа (1938), высылку в Северный Казахстан (1938—1940), Ленинградскую блокаду и эвакуацию, смерть второго сына Степана на фронте (1943), — все это Анна Васильевна описала в своих неопубликованных воспоминаниях².

Жизнь сводила эту красивую и мужественную женщину со многими интересными людьми, в том числе и из поколения революционеров, членов «Народной воли», к которому принадлежали ее родители. Среди них были Эспер Александрович Серебряков (1854—1921) и его гражданская жена Рина Соломоновна Тетельман (1862—1942), больше известная среди знакомых по Петрограду и в литературе как Екатерина Александровна Серебрякова. После смерти мужа в Петрограде она стала возлюбленной, а потом и женой одного из ярчайших и самобытных художников русского авангарда — Павла Николаевича Филонова (1883—1941).

О творчестве Филонова, о его трудной жизни и необыкновенной любви к Серебряковой, которая была старше его почти на 21 год, известно теперь много. Прежде всего это отзвук многочисленных посмертных выставок живописных и графических работ художника, ставшего к концу XX века не только признанным, но знаменитым во всем мире³. Это десятки профессиональных искусствоведческих книг и статей, фильмы и материалы, выложенные в интернете, опубликованные дневники художника (2000, 2006). Тем не менее страницы воспоминаний А. В. Филипченко, посвященные художнику и его жене, мне кажется, дополнят уже известное. Это плод памяти о близком общении с Филоновым и его женою человека неравнодушного, понимающего изобразительное искусство и в то же время видевшего происходившую частную жизнь художника несколько со стороны.

Если жизнь и судьба супругов Филипченко после моих публикаций достаточно известны⁴, то действительная биографическая информация о Серебряковых менее «на слуху». Поэтому я считаю не лишним предварить текст воспоминаний А. В. Филипченко некоторыми сведениями о Серебряковых и их семье⁵.

Эспер Александрович Серебряков (1854—1921), сын действительного статского советника, инженера на Варшавской железной дороге, был морским офицером. С 1879 года он стал членом военной организации «Народная воля». После провала организации и начала арестов Серебряков был вынужден уехать из России (1883). В Париже он сотрудничал в «Вестнике Народной воли», в издательстве Фонда вольной русской прессы.

В 1885 году он получил приглашение от болгарского правительства поступить на службу и стал в Болгарии капитаном парохода, курсировавшего по Дунаю. Во время болгарско-сербской войны Серебряков был даже командующим болгарской дунайской флотилией. Однако вскоре Эспер Александрович подал в отставку и возвратился в Париж. В 1899—1902 гг. в Лондоне он издавал журнал «Накануне». В 1905 году у Серебряковых появилась возможность вернуться в Россию, но сначала на протяжении трех лет они жили в Финляндии. По приезде в Петербург Э. А. Серебряков сотрудничал в журнале «Вестник знания», а после Февральской революции вступил в одну из эсеровских групп и участвовал в редактировании газеты «Народ». После большевицкого переворота Серебряков вышел из партии эсеров. Он занимался научной и литературной деятельностью, работал научным сотрудником в Историко-революционном архиве, входил в состав комиссий Музея революции и участвовал в создании выставки, посвященной истории «Народной воли». В конце жизни Серебряков написал воспоминания о П. Л. Лаврове⁶.

В Париже (1884) он сблизился с будущей матерью своих четверых детей⁷ — Риной Соломоновной Тетельман, одной из двух сестер-народоволок, которую уже тогда в семье называли обычно Катей. Вот как это время вспоминал другой народоволец, вхожий в это семейство в Париже, Л. А. Тихомиров: «Мало-помалу Серебряков особенно сблизился с семейством Тетельман. Это были две сестры, одесские еврейки, Катя и Дора, и кажется, не эмигрантки, но народоволки. Дора состояла женой (кажется, без всякого венчания) Симоновского или Семеновского. Он был эмигрант <…>. Дора была положительно хорошенькая, Катя — так себе, но зато добрая, чудной души. Обе они также были хорошо воспитаны, приличных манер и говорили без акцента... Сама Катя Тетельман была очень веселого характера. В этой семье я погружался в чисто житейскую обстановку, к которой меня тянуло сердце <…>. Вероятно, так же легко чувствовал себя у них и Серебряков, который вдобавок начал все серьезнее ухаживать за Катей <…>. Он ей тоже нравился, и наконец они сошлись как муж и жена, конечно, тоже ни по какому обряду не венчанные. Когда это случилось, моя память колеблется. Кажется, дело было около лета 1885 года»⁸.

Таким образом, можно думать, что Катя Тетельман уже в ранней молодости вступила в организацию «Народная воля» и свыше двадцати лет провела в эмиграции, участвуя временами в издательской деятельности мужа. В петроградский и ленинградский период жизни она активно сотрудничала с Всесоюзным обществом политкаторжан. Считается, что по образованию Екатерина Александровна была учительницей английского языка, хотя никаких документов о ее обучении в каких-либо учебных заведениях мне не известно. Старший сын Серебряковых Владимир в Россию не вернулся и прожил всю жизнь в Лондоне.

Два младших сына — историк Анатолий и художник, ученик Филонова Петр — были репрессированы. Причем Анатолий, окончивший Петроградский университет в 1915 году по кафедре всеобщей истории, арестовывался трижды. В 1920 году он был арестован и какое-то время провел в лагере в Вологде. После освобождения он бежал за границу и жил в Финляндии. В 1924 году Анатолий нелегально вернулся в Ленинград и, надеясь на лыжах уйти обратно в Финляндию, был арестован при попытке вооруженного сопротивления пограничникам. Несмотря на хлопоты матери, знакомой со многими тогдашними правителями советской России, Анатолию Серебрякову грозил расстрел, в 1925 году замененный на 10 лет Соловецкого лагеря. Работал Серебряков на Соловках в пушхозе при лагере и был досрочно освобожден в 1932 году. В феврале 1938 года арестовали младшего сына Екатерины Александровны Петра, а через три месяца — снова Анатолия. Оба получили 10 лет без права переписки.

В конце ноября 1938 года у Серебряковой случился инсульт. Некоторые события этого последнего этапа совместной жизни Екатерины Александровны и Павла Николаевича достаточно подробно Филонов описал в своем дневнике, в том числе и день случившегося удара: «25 ноября. Теперь ее сын Петя выслан на десять лет в дальневосточные лагеря без права переписки. Его арестовали в ночь на... [дата не указана] февраля 1938 г. С тех пор о нем нет вестей. Свидания с ним она не имела. За что он осужден, в чем его вина, она совершенно не знает. До высылки он был сперва на ул. Воинова, затем в арсенальной тюрьме <…>. Второй, старший сын Толя тоже арестован и сейчас находится в тюрьме на ул. Воинова. Когда будет суд — она не знает. В чем его вина — не знает. Со дня ареста она его не видала. Могу сказать, что она, старая народоволка в прошлом, теперь всей своей душой — „беспартийный коммунист“ <…>. Видя, что, коли я буду, как я хотел, работать всю ночь, она также долго не заснет, я стал раздеваться, расшнуровал сапоги, снял пиджак и пошел в уборную принести воды и покурить. Минуты через 3—4 я вернулся. Дочка⁹ лежала на левом боку, как и прежде, и что-то делала руками на столе у кровати. „Где ты так долго был!“ или „Почему ты так долго не шел!“ — сказала она. Что-то в ее голосе заставило меня насторожиться. Я мгновенно решил не спать и стал завязывать сапоги <...>. Она теряла сознание, но и, теряя его, боролась, я видел, за него. И я стал действовать, стараясь ее приподнять, поставил на колени на кровати, тряс, приподымал и в то же время из стакана рукой мочил ей голову, грудь, лицо, лоб и все подымал, встряхивал, говоря: „Доченька! Не сдавай! Дочка! Дочка! Смотри на меня! Вот я! Твой Панька! Не бойся!“»¹⁰.

После длительного лечения двигательные функции Серебряковой восстановились, но речь так и осталась очень неразборчивой, хотя и связной. Когда в начале декабря 1941 года сам художник умирал от истощения, жена ничем ему не могла помочь. Сестра художника Е. Н. Глебова (Филонова) так вспоминала об этом дне: «Он лежал в куртке, теплой шапке, на левой руке была белая шерстяная варежка, на правой варежки не было, она была зажата в кулак. Он был как будто без сознания, глаза полузакрыты, ни на что не реагировал. Лицо его, до неузнаваемости изменившееся, было спокойно. Около брата была его жена Екатерина Александровна и ее невестка М. Н. Серебрякова <…>. Плакали мы или нет — не помню, кажется, так и остались сидеть в каком-то оцепенении, не в силах осознать, что произошло, что его нет! Что все, созданное им, осталось — стоит его мольберт, лежит палитра, краски, висят на стенах его картины, висят его часы-ходики, а его нет»¹¹.

Фрагмент из воспоминаний А. В. Филипченко о своей жизни¹².

В первый год, когда мы поселились в Ленинграде¹³, я, посетив подругу моей мамы — народоволку Екатерину Александровну Серебрякову, которая жила на Карповке, в Доме литераторов, познакомилась у нее с художником Павлом Николаевичем Филоновым. Это был высокий худощавый человек, с очень оригинальным, ни на кого не похожим лицом. Огромный лоб, немного скуластое, довольно широкое, но очень худое лицо. Широко расставленные темные глаза. Узкий, длинный рот. Тонкие руки. Может быть, он был слегка похож на портрет Бодлера работы художника Бюффе¹⁴. Когда он узнал, что я люблю живопись и особенно примитивов, он загадочно улыбнулся и предложил мне взглянуть на одну его картину. Он тоже жил в Доме литераторов. Картина называлась «Мать». Первое впечатление, что изображена мадонна с Иисусом и с Иосифом, по композиции совсем как у какого-нибудь примитивного художника 15 века. Но при ближайшем рассмотрении картина поражала чем-то совершенно новым, ничего общего не имеющим с наивной верой таких художников, как Беата Анжелико, как Филиппо Липпи. Чувствовалось что-то совсем другое в изможденном лице матери. Не вера, а надрывная печаль. Яркие краски неожиданно гармонировали с этими странными выражениями у всех трех на картине. Вся картина была окаймлена маленькими рисунками, как бы в раме из миниатюр. Я была немного ошарашена. Заметив, что я заинтересована, он стал показывать мне другие картины и рисунки.

Особенно мне понравилась небольшая акварель, которая на выставке его картин называлась «Мужчина и женщина». Он же называл ее «Бесполые существа». Ее можно увидеть в каталоге его выставки 1930 года под номером 45¹⁵. Но без красок впечатление сильно теряется. Краски на ней были как бы приглушенные, очень нежные. Внизу этой небольшой картинки по бокам нарисованы прелестные миниатюры. Из больших картин мне очень понравилась «Пир королей» (в каталоге под номером 24). Но эта картина еще больше теряет от отсутствия красок. Краски в «Пире королей» были не яркие (как в «Матери») и не светлые, а густосочные, скорее темноватые. Очень любил он сам и Серебрякова его небольшую картину «Кабачок», которая воспринималась как тончайшая гравюра, благодаря своей большой «сделанности»¹⁶. «Сделанность» — любимое слово Филонова. Бедный Павел Николаевич, он считал себя пролетарским художником — вероятно потому, что сам был из пролетариев. Он с гордостью говорил, что мать его была прачкой, и рос он в большой нужде.

Когда ему замечали, что рабочие не понимают его картин, он сердился и возражал: «Они поймут меня рано или поздно». Не даром он ввел в свои тезисы следующие слова: «Художник-пролетарий должен действовать на интеллект своих товарищей-пролетариев не только тем, что им понятно в их теперешней стадии развития». Утверждая свой тезис, что «произведение искусства есть любая вещь, сделанная с максимумом напряжения аналитической сделанности, что каждая линия должна быть сделана; вся вещь должна быть сделана и выверена, и единственным профессиональным критерием вещи является ее сделанность», он, по-видимому, чувствовал свое родство с рабочим у станка. Павел Николаевич часто говорил совершенно серьезно Серебряковой, когда она угощала нас своей стряпней (очень сомнительного качества, с моей точки зрения): «Ну, чем этот пудинг не творчество, чем это не произведение искусства?»

Здесь надо рассказать поразительную вещь — этот далеко не старый еще человек, 45-ти лет, полюбил Серебрякову, которая годилась ему в матери¹⁷. Началось это так: оба они жили в Доме литераторов¹⁸. Филонов держался волком, ни с кем не разговаривал, даже не раскланивался. О нем шел устойчивый слух, что он сумасшедший. Кто-то рискнул ему предложить нарисовать портрет народоволки Серебряковой. Он, к удивлению всех, согласился. Филонов нарисовал ее прекрасный портрет (в каталоге под № 12)¹⁹, и во время сеансов они очень подружились, а он полюбил ее настоящей любовью на всю жизнь²⁰. Эта самая трогательная и прелестная любовь, которую я видела в своей жизни. Надо сказать, что первое время эта любовь вызывала насмешки и пересуды в Доме литераторов, особенно зло шутили мужчины.

Я жила в трех шагах от Серебряковой и часто видела их обоих²¹. Я всегда неизменно наблюдала с его стороны глубокое уважение и преданность Серебряковой. Ему, по-видимому, кроме всего, особенно импонировало, что она была народоволкой. Она же в свою очередь любила его страстно и восторгалась им безмерно. Она открыто заявляла, что он гений, и очень страдала от того, что его не признают. Она много делала для пропаганды его искусства, участвовала во всех прениях и дискуссиях по поводу его картин, а также по поводу его «тезисов по искусству». Яростно защищала его от нападок врагов.

У Филонова была группа учеников из молодежи, преданная ему. Они под его руководством расписали стены Дома печати на Фонтанке²². К ужасу всех посетителей на этих стенах были изображены сцены чудовищного происшествия, известного в то время как «преступление в Чубаровском переулке»²³. Через несколько лет эти картины были уничтожены.

В 1937 году, весной, я с мужем навестила их в Ольгине, на даче²⁴. Они с 1930 года были зарегистрированы и жили официально как муж и жена²⁵. Нас обоих поразила его неувядаемая, молодая любовь к ней. Она была уже, увы, изрядно стара (75 лет), но он упрямо не хотел замечать этого и с восторгом говорил нам, когда она выходила по хозяйству: «Ну не прелесть ли она? Ведь просто Венера, да и только». Нам было мучительно неловко смотреть на эту толстоватую старушку, никогда не блиставшую красотой, но Филонов был абсолютно искренен и бесконечно трогателен.

Я видела их последний раз после моего возвращения из высылки из Северного Казахстана в 1940 году. Придя к ним, я застала тяжелую картину. В мое отсутствие Серебрякову разбил паралич. После длительного лечения она могла ходить, но была в ужасном виде и говорила так, что я не понимала ни одного слова. К счастью, через несколько минут вернулся Павел Николаевич, который ходил за продуктами. Он принес хлеб и какую-то подозрительную икру. Он объяснил, что ходит за нею специально к каким-то рыбакам и покупает ее за гроши — рыбаки ее, как правило, просто выбрасывают. Он стал рассказывать мне подробно про болезнь Серебряковой, причем все время, рассказывая, нежно держал ее за руку и спрашивал: «Верно я говорю?». Она же кивала головой и что-то лепетала. Он ее чудесно понимал и тут же переводил мне ее слова. Я была потрясена его неубываемой преданностью и безграничной нежностью к ней (ей было 78 лет). Мои собственные несчастья, волнения, хлопоты²⁶, не говоря уже о моей болезни (страшное кровохарканье в 1940 году), отвлекли меня от Филонова и Серебряковой. Я долго не видела их... Потом война и блокада. Было не до них. Когда кончилась блокада, я и Леля²⁷ пошли в Дом литераторов узнать про них. С трудом узнали, что они оба умерли во время блокады. Он умер первый, она через несколько дней²⁸. Вспоминаю теперь, что он часто говорил мне: «Ася, я не верю, что я умру. Я не признаю смерти. Умирает только тот, кто не хочет жить. Я хочу жить и я буду жить». Надеюсь все же, что «весь он не умрет»!

Список возможных иллюстраций

Е. А. Серебрякова с мужем П. Н. Филоновым. Ольгино, 1931 г. Частное собрание.

Е. А. Серебрякова. Фотография, подаренная в 1927 г. сыну Анатолию. Фото, вероятно, сделано до 1921 г. Отдел рукописей Государственного Русского музея, фонд 156 (П. Н. Филонова).

Филонов П. Н. Портрет Е. А. Серебряковой. 1922 г. Местонахождение неизвестно.

Филонов П. Н. Портрет Е. А и П. Э. Серебряковых. 1922/23 г. Собрание Государственной Третьяковской галереи.

П. Э. Серебряков, Е. А. Серебрякова и П. Н. Филонов. Ольгино, 1928 г. Частное собрание.

Филонов П. Н. Мужчина и женщина.1912—1918. Собрание Государственного Русского музея.

Дом литераторов (в настоящее время детский сад № 50), где с 1919 по 1941 г. жил П. Н. Филонов. СПб, 2010.