Они назначались на командно-начальствующие должности в восточные подразделения Вермахта, сформированные за предыдущие месяцы из советских военнопленных для охраны войскового тыла и борьбы с партизанамиⁱⁱ, а также использовавшиеся в боях с частями Красной армии. На парижском Восточном вокзале добровольцев провожали сотни соотечественниковⁱⁱⁱ. Многие участники Белого движения, находившиеся в оккупированной Европе, восприняли эту новость с одобрением, тем более что в Сербии продолжалась драматическая эпопея Русской Охранной Группы (Русского Корпуса) генерал-майора Бориса Штейфона, пополнявшейся эмигрантами не только из бывшей Королевской Югославии, но и Болгарии^iv. «Известие о том, что русские офицеры допущены к действенной борьбе с большевизмом, меня чрезвычайно обрадовало»^v, — писал в июне 1942 года генерал от кавалерии Петр Краснов на страницах «Парижского Вестника». Тем самым в ожесточенную борьбу Германии и Советского Союза привносился элемент гражданской войны, неизбывной с осени 1917 года и не закончившейся с отступлением Белых армий за пределы родины в 1919—1922 гг., о чем свидетельствуют публикуемые источники.

Машинописная копия первого письма из коллекции начальника РОВС, Генерального штаба генерал-лейтенанта Алексея Архангельского, хранящейся в Бахметьевском архиве Колумбийского университета (Columbia University Libraries, Rare book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive), была снята для оповещения чинов Союза с рукописного оригинала, принадлежавшего перу подполковника артиллерии Русской армии Проскуро-Сущинского^vi. История его службы в Вермахте и демобилизации требует дальнейшего изучения.

Копия письма Г[осподина]на ПРОСКУРО-СУЩИНСКОГО.

14-го июня [1942]. Воскресенье.

Вот я приехал на место службы^vii и сразу же попал в боевую обстановку. Живем в избе, позиция большевиков находится в двух километрах, часто строчит пулемет и под вечер летают советчики. Сейчас занимаем позицию в вершине мешка, направление на Волхов, с севера, востока и юга — красные, только на запад дорога в наших руках. Сплошных окопов нет, а стоим, так сказать, гарнизонами и выставляем караулы. В такой обстановке спим, не раздеваясь, с автоматами на 71 патрон^viii — лежит рядом, как милая женщина. Пулеметы находятся на крыше нашей избы. Сегодня отдыхаем, но была уже перестрелка. В пятницу двадцать человек под командой лейтенанта ПОЛУНИНА^ix (он уехал из Парижа 17-го мая со 2-ой группой) пошли в разведку. Через несколько часов прибежало назад 12 человек и доложили, что, выйдя из окопов, они пошли лесом и наткнулись на хорошо замаскированный бункер, их подпустили на 50 шагов и открыли пулеметный и орудийный огонь. Передние упали, и им с трудом удалось вынести только двух тяжело раненных (их сейчас же в авионе^x отправили в госпиталь).

Наша [русская] рота немедленно поднялась выручать, но было поздно. Нашли всех [сослуживцев] раздетыми и с перерезанным горлом. Сперва ПОЛУНИН был ранен в ногу и грудь, и его еще живого, очевидно, мучили, лицо разбито прикладом^xi, а другим обрезали носы и выкололи глаза. Не говоря ни слова, рота, не скрываясь, в рост, цепью побежала вперед, на подмогу явились запыхавшиеся две роты СС^xii, и только было слышно усиленное дыхание людей и команды офицеров — «вперед, вперед» — «фор, фор»^xiii. Когда подбегали к деревне, какие-то бабы, стоящие у окраины ее, подняли руки и закричали: «Мы, женщины, не виноваты, мы не воюем». Но когда наши были примерно в 20 шагах, из этой толпы баб застрочили пулеметы. Наши залегли, команда — «машингевэр фор»^xiv, и через несколько минут пошла рукопашная. Потом оказалось, что под женским платьем было немецкое обмундирование, а по найденным бумагам это были регулярные красноармейцы… Пощады не было. Каждый дом в деревне был маленькой крепостью, в каждой избе пулеметы, ручные гранаты и масса патронов для автоматов. Мы захватили еще 5 орудий. Пленных не было — не брали. Командующий отрядом генерал приказал привести ему хотя бы одного пленного. Доставили, генерал в течение получаса задавал ему вопросы, но пленный хранил упорное молчание. У одинокой березы его расстреляли солдаты из СС. Вот наша жизнь теперешняя и один из эпизодов войны, которых впереди, очевидно, будет очень много. Сейчас офицеры играют в бридж, где-то такает пулемет, а я сижу, примостившись у своей кровати, и строчу это послание. Я сейчас в чине лейтенанта, форма у нас германская, разница только в погонах, они у нас сейчас защитного цвета, вдоль погона серебряная полоска (как в русской армии у капитанов) и одна золотая звездочка^xv. У командира тот же погон, но две звездочки^xvi, фуражка «фельдмютце»^xvii обшита серебряным шнуром, немецкая кокарда и серебряный орел. На левом рукаве черный круг и в нем серебряный крест. Это — т.[о] е.[сть] мы — будущие кадры Российской Армии. Германское Командование относится к нам не только хорошо, но даже с уважением. Солдаты у нас все бывшие красноармейцы, но ребята очень развитые и дисциплинированные. Как-то непривычно сейчас, что перед тобой вытягиваются немцы и титулуют — «Господин Лейтенант»… В штабе фронта^xviii мы пока считаемся переводчиками… Кончена батрачная жизнь, я опять офицер. Если увидишь О.^xix, скажи ему: имеется кавалерия, командует ею Лейб-казак РЫКОВСКИЙ^xx.

Второе письмо принадлежит неустановленному офицеру Алексеевского пехотного полка^xxi, уехавшего из Парижа на Восточный фронт со второй группой 17 мая 1942 года.

Письмо^xxii от 23 июня 1942 г.[ода] из района Вязьмы^xxiii.

…После некоторого перерыва имею возможность черкнуть Вам несколько слов. Получил впервые марки воздушной почты (нам полагается по 2 марки в месяц). Пишите подробнее все новости Парижской жизни и даже [описывайте] политические крупные события, потому что около месяца мы не читали ни одной газеты ни на одном языке и совершенно не знаем, что творится на белом свете. Два дня тому назад вернулся с передовых, где провел восемь дней под непрерывным дождем, частью в палатке, частью под открытым небом. Что за удивительно мерзкая здесь погода — дождь, ветер и холод такие, как в Париже в декабре. Больше 2 недель не видал солнца.

Из нашей группы, с которой я уехал из Парижа, уже есть первая жертва — лейтенант Полунин. Раньше я его не знал, но за дорогу мы сошлись. Вечная ему память.

В серьезных делах мне еще не приходилось побывать, зато мелкие перестрелки чуть ли не каждый день. Ожидаем солнца и чтобы подсохли дороги, по которым сейчас ни пройти, ни проехать. Сейчас мы держим второстепенный фронт. Живем в халупах, которые, к слову сказать, очень и очень неказисты на вид, как снаружи, так и внутри. Население очень страдает от зеленых^xxiv. Есть большая опасность, что зимой будет голод, так как много земли в наших районах не засеяно. Крестьяне нам рады, мы даем им возможность жить спокойно и заниматься своим делом. Все в один голос клянут советскую власть и колхозы, в которых им буквально не было житья. С нашими [«подсоветскими»] бойцами отношения быстро наладились, к нам относятся с доверием и почтением. Почти не тревожит мысль, что они могут предать нас в бою. Поражаемся низким знаниям, хотя у нас несколько лейтенантов и много бойцов, окончивших семилетку и даже десятилетку, что на словах равняется нашему среднему образованию.

Задача белых офицеров из [«подсоветских»] бойцов сделать хороших солдат, из лейтенантов [—] сносный командный состав, чтобы они были годны на должности взводных офицеров. Нас пугали в Париже^xxv, что в Красной армии офицеры ушли настолько вперед в смысле техники и военного образования, что мы им в подметки не годимся — однако на деле совершенно обратное. Так, например, в моем взводе на должностях взводного и отделенного командиров стоят лейтенанты^xxvi, но расторопный ефрейтор доброго старого времени куда лучше знал технику обучения. Поразительно то, что три отделенных [командира], и каждый по-разному обучает какому-нибудь немудрому приему. Спросишь, почему такая разноголосица — отвечают, я обучаю по уставу [19]37-го [года], другой [19]40-го, а третий — [19]34-го. Оказывается, у них за какие-нибудь 5-6 лет были отменены три устава, и в каждом были существенные изменения в ружейных приемах, так и в строевом учении и командах. Сейчас думаем, как устранить эту разноголосицу и заменить ее чем-то единым. Эта задача осложняется еще тем, что рота ни одного дня не стояла в одном месте на отдыхе, а взводы, каждый в отдельности, выполняли разные задания и часто были разъединены друг от друга десятком-двумя километров.

На днях наши бойцы получили из Парижа с оказией подарки от парижских дам, правда, досталось по жребию далеко не всем, но если бы Вы видели, как они были рады какой-нибудь расческе, зеркальцу или безопасной бритве из «юнипри»^xxvii. В моем взводе один боец получил мешочек с подарками, и там было вложено письмо м[ада]м Падалкиной^xxviii, которую я знаю по Парижу. Этот боец пошлет ей благодарность по приложенному ею адресу. У нас явилась мысль ходатайствовать перед командованием, чтобы оно разрешило отправку подарков-мешочков с разными мелочами из Парижа бойцам нашего отряда. Я думаю, что таких подарков с разными мелочами, полезными в солдатской жизни вещами, можно было бы приготовить много, тем более что этого добра в Париже и много, и оно дешево. Взять на себя такую отправку могло бы Управление г.[осподина] Жеребкова^xxix, о чем мы будем писать ему. Деньги на подарки можно было бы добыть каким-нибудь концертом-бриджем. Уверен, что каждый Алексеевец сочтет долгом пожертвовать один-два таких мешочка с пятью вещами (в том числе пакетики папиросной бумаги). Все это 20—30 франков, а радости доставят очень и очень много. Желательно вложение писем в мешочек и адрес отправителя^xxx. Настроение мое бодрое, хотя часто, очень часто вспоминаю Париж. Да разве сразу можно забыть его[?] А нашу тесную дружную компанию[?] В минуты ночных бодрствований вспоминаю всех друзей Алексеевцев… Уверен, что и они помнят обо мне.

Здесь на месте я убедился, что наши убеждения правильны, надо спасать народ от окончательной гибели, а о территории разговор надо отложить. Трудно представить, сколько горя, слез и крови выпало на долю нашего народа, и все же русский остался русским.