Гриша Поляк — единственный приличный и даже замечательный человек в Нью-Йорке. Он живет рядом с нами и не велит мне пить.

Сергей Довлатов

На рубеже 1970—1980-х гг. культурная жизнь российской эмиграции — существовавшего уже почти шесть десятилетий рассеяния, получившего наименование Русское Зарубежье — пережила неожиданный расцвет. Это стало возможным благодаря тому, что в начале 1970-х неуклонно дряхлеющие правители Советского Союза приняли, как им тогда показалось, гениально простое и действенное решение для предотвращения роста оппозиционных настроений — позволили ограниченную эмиграцию. В основном по национальному признаку: евреям под предлогом воссоединения с родственниками было разрешено выехать в Израиль, этническим немцам — в Западную Германию. Диссидентам (хотя и далеко не всем) дали такую возможность ради выпуска пара из кипевшего котла, грозящего взорваться.

Это решение кремлевской геронтократии не спасло Советский Союз от неминуемого краха и гибели, лишь отсрочило его конец, хотя и не меньше чем на десять лет. Но оно избавило от прозябания в совершенно невыносимых условиях десятки тысяч людей, которые не хотели так больше жить. Точнее — выживать.

В 1970-е гг. из СССР на Запад потоком хлынули представители всех возрастов и профессий, в том числе и те, кто прежде являлся частью советского культурного истэблишмента: литераторы, артисты, музыканты — люди состоявшиеся, с именами и регалиями. Но таких было все же намного меньше, чем тех, кто не видел на родине ни малейшей перспективы для самореализации. Тех, кто, живя в стране «развитого социализма», не мог и мечтать о том, чтобы заниматься любимым делом, не обращая внимания на затаптывающую все живое советскую бюрократию и идеологическую цензуру. Спастись можно было только двумя путями: или забиться, наподобие таракана, в щель за плинтусом на собственной кухне — или, бросив ко всем чертям эту кухню вместе с тараканами, бежать куда глядят глаза и несут ноги.

Среди выбравших второй вариант оказалось множество писателей, поэтов, музыкантов, художников, которые стали известны только в эмиграции, но навсегда вошли в историю российской культуры. Был среди них и Григорий Поляк — основатель, владелец и единственный служащий нью-йоркского издательства «Серебряный век».

Иногда мечты сбываются

Григорий Поляк родился 2 июня 1943 года. В Советском Союзе, где прошли три десятилетия его жизни, он получил техническое образование и работал инженером. Никакого отношения к издательской деятельности не имел, да и не мог иметь — таких, как он, в этом государстве к столь важной сфере не подпускали и на пушечный выстрел. Однако, не имея возможности книги издавать, Поляк мог их собирать — и, как следствие, стал коллекционером-библиофилом.

Особенно его интересовало все связанное с Серебряным веком российской изящной словесности, тем кратким двенадцатилетним периодом между 1905-м и 1917 годами, когда в ней случился невиданный расцвет. Имена Николая Гумилева, Осипа Мандельштама, Георгия Иванова, Анны Ахматовой и множества других поэтов и прозаиков, в большинстве своем закончивших жизненный путь трагически, притягивали инженера Поляка, как магнит. Он считал, что, уничтожив многих из них физически, советская власть совершила тягчайшее преступление, а то, что она продолжает бояться их и мертвых — не переиздавая написанные ими книги и упрятывая прижизненные издания во тьму спецхранов библиотек, куда таким, как он, вход был запрещен — является преступным вдвойне. Для таких, как он, существовали букинистические лавки, где иногда все же что-то попадалось, и Самиздат. Были, правда, еще и иностранные русскоязычные издания любимых Поляком литераторов, но они встречались чрезвычайно редко, выдавались для прочтения из-под полы, а если и продавались, то стоили бешеных денег, которых у простого советского инженера не было. Все это травмировало душу библиофила Поляка, наводя на мысль о том, что в такой стране дальше жить нельзя.

Решение было принято в 1973-м. Оказавшись в Израиле, Поляк попробовал вписаться в жизнь этой совершенно неведомой ему прежде страны. Но интегрироваться, несмотря на службу в армии, не удалось. По-видимому, одним из основных стимулов, побудивших Поляка покинуть Израиль, стало почти полное отсутствие в нем литературы на русском языке, без чего он свою жизнь просто не представлял.

В 1975 году, проехав по Западной Европе и посетив Мюнхен и Париж, крупнейшие в ту пору центры Русского Зарубежья, Григорий Поляк познакомился с представителями старшего и с более молодого поколения эмигрантов. Из общения с Александром Бахрахом, Владимиром Вейдле и другими деятелями культуры из числа первой эмигрантской волны Поляк понял, что память этих людей является бесценным хранилищем важнейшей информации и что позволить ей пропасть вместе с их уходом из этого мира было бы преступлением. Они ворчали, что никому, кроме них, все это неважно и неинтересно, но что если их новый юный друг вдруг действительно захочет издать их воспоминания, то так уж и быть…

Из Парижа путь лежал только в одном направлении — через океан. На том берегу Атлантики высились небоскребы Манхэттена и кучковались кирпичные многоквартирные дома Квинса.

Оказавшись в Нью-Йорке, в конце 1978 года 35-летний Григорий Поляк осуществил наконец главную мечту своей жизни — стал издателем. Над выбором названия для затеянного им предприятия долго думать не пришлось — оно было в его голове всегда.

(Ино)странное издательство

Первой в издательстве «Серебряный век» вышла книга под загадочным названием «Кукха». Не менее таинственным был и подзаголовок: «Розановы письма». Впрочем, посвященным было понятно, что имеется в виду: переписка между двумя известнейшими персонами российской культуры XX века — писателями Алексеем Ремизовым и Василием Розановым. Сопроводительную статью к ней написал литературовед, в прошлом также издатель Борис Филиппов (Филистинский).

Первая книга издательства «Серебряный век» была, пожалуй, несколько странной. Повлияло ли это обстоятельство на его дальнейшую судьбу — тема для литературоведческого исследования, которое, несомненно, когда-нибудь будет написано. Не подлежит сомнению, однако, то, что при формировании своего издательского портфеля Григорий Поляк руководствовался в первую очередь собственными вкусами и пристрастиями. Соответственно, издавая книги «для себя», он в последнюю очередь рассматривал это занятие как прибыльный бизнес — мыслить в таком ключе в 1970—1980-е гг. не приходило в голову ни одному издателю в Русском Зарубежье. Поляк же видел свою задачу в основном в том, чтобы воскрешать из небытия незаслуженно забытые произведения достойных писателей.

Особое внимание Григорий Поляк уделял тем российским — точнее, подсоветским — литераторам, чьи имена на родине замалчивались, а книги, выходившие в хаотичные 1920-е, никогда более не переиздавались и были изъяты из свободного обращения как «ненужные советскому читателю». Так в каталоге «Серебряного века» появились романы умершего в 1934 году в ожидании ареста Константина Вагинова («Козлиная песнь» и «Труды и дни Свистонова») и сборники рассказов затравленного цензурой и коллегами по перу и в буквальном смысле исчезнувшего — то есть пропавшего без вести — в 1936 году Леонида Добычина («Встречи с Лиз» и «Город Эн»). Рядом стояли прозаические книги поэтов Максимилиана Волошина («Жизнь художника» и «Черубина де Габриак») и Даниила Хармса («Из дома вышел человек» и «Избранная проза»); первый скончался в 1932 году в собственном доме в Коктебеле, второй — десятью годами позднее в ленинградской тюремной психбольнице. Тут же были и сочинения выдающегося ученого-агрария Александра Чаянова (социально-фантастическая повесть «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии») и поэта Николая Олейникова («Иронические стихи»); оба погибли в 1937 году в гэбистских застенках от пули в голову: Чаянов — в Алма-Ате, Олейников — в Ленинграде. Выпускал «Серебряный век» и произведения авторов, прошедших через сталинский ГУЛАГ: Андрея Николева («Елисейские радости»), Разумника Иванова-Разумника («Писательские судьбы»), Юрия Домбровского («Ваятель масок Иткинд»).

Каждый из перечисленных литераторов, будь у него такая возможность, наверняка выразил бы своему заокеанскому издателю огромную благодарность. Сильнее всех, пожалуй, был бы признателен Григорию Поляку Михаил Булгаков, чью первую книгу «Записки на манжетах» так и не издала в 1923 году берлинская газета «Накануне», что доставило начинающему писателю массу огорчений. Булгаков до конца жизни считал, что эта рукопись погибла безвозвратно. Он не мог знать, что через сорок лет после его смерти она все же будет выпущена — «Серебряным веком» в Нью-Йорке.

Помимо булгаковских «Записок» наибольшую известность издательству Григория Поляка принесли мемуарные книги знаковых писателей-эмигрантов: Михаила Осоргина («Встречи»), Владислава Ходасевича («Белый коридор») и Василия Яновского («Поля Елисейские»); а из современной литературы — Василия Аксенова («Затоваренная бочкотара» и «Рандеву») и Сергея Довлатова («Компромисс»).

Его друг Сергей Довлатов

С Сергеем Довлатовым Григорий Поляк познакомился весной 1979 года, вскоре после того как тот вместе с матерью Норой Сергеевной и фокстерьером Глашей прилетел в Нью-Йорк из Вены в статусе еврейского эмигранта из СССР. Довлатов приехал не на пустое место: на брегах Гудзона уже жили его жена Елена и дочь Катя, покинувшие брега Невы прежде него. Довлатовское семейство поселилось в доме по соседству с тем, где проживал Поляк. Григорий и Сергей принадлежали к одному поколению (Довлатов был на два года старше) и говорили на одном языке; объединяла их и общая страсть к литературе. Как следствие, Поляк и Довлатов быстро подружились, и через полтора года первый стал издателем второго. При этом «Компромисс» вышел в «Серебряном веке» как копродукция: Довлатов профинансировал 50 % от типографской сметы, то есть заплатил за издание своей книги из собственного кармана. Ничего удивительного в этом нет: такие были времена.

Они дружили на протяжении всех одиннадцати лет жизни Довлатова в Нью-Йорке. А это, как говаривали люди, хорошо знавшие автора «Зоны» и «Невидимой книги», было рекордом: Довлатов обладал характером, мягко говоря, непростым и был человеком весьма конфликтным. Всю жизнь он то ссорился, то мирился со своими многочисленными приятелями и нередко наделял персонажей характерными чертами знакомых и друзей, чем создал себе устойчивую репутацию злостного очернителя. Причин для обид у пострадавших от его таланта было хоть отбавляй. За исключением Григория Поляка. Довлатов хотя и выводил его в своих сочинениях далеко не в самом респектабельном виде и под разными смешными псевдонимами — от неудачливого издателя Фимы Друкера в «Иностранке» до безымянного соседа-болтуна Габовича в рассказе «На улице и дома», — но делал это без особого ерничества и с явной симпатией к прототипу. А в приватной переписке называл Поляка «единственным приличным и даже замечательным человеком в Нью-Йорке», что от Довлатова было как медаль на грудь.

Несмотря на столь тесные отношения, Довлатов имел обыкновение игнорировать дружеские рекомендации Поляка, касавшиеся его неправильного образа жизни. В августе 1990 года 48-летний Довлатов умер. После этого многие его знакомые в один голос говорили, что лучшим биографом покинувшего этот мир писателя может стать именно Григорий Поляк и что тот просто обязан написать о своем друге книгу. Но книгу про Довлатова Поляк не написал. Он был не писатель — он был издатель. А это две разные профессии.

«Большие пожары» в Нью-Йорке

За первые годы существования «Серебряный век» приобрел в Русском Зарубежье репутацию издательства исключительно «для тех, кому оно надо». Соответственно, не знающие Григория Поляка лично воспринимали его как энтузиаста из разряда вагиновских чудиков, без которых, однако, так скучно жить не в одном только Санкт-Петербурге. Хозяин «Серебряного века» не обращал на это никакого внимания и продолжал методично и целеустремленно копаться в библиотеках и архивах в поисках таящихся на пыльных полках книжных жемчужин.

Иногда Поляк раскапывал и переиздавал редкости и вовсе неописуемые. Так, в 1984 году он выпустил казавшийся навсегда канувшим в Лету роман-буриме «Большие пожары», написанный в 1927 году двадцатью пятью советскими писателями по идее журналиста Михаила Кольцова (Фридлянда). Авантюрный роман, в котором каждый участник писал одну главу, публиковался с января по июнь 1927 года в редактировавшемся Кольцовым журнале «Огонек».

В числе участников этого уникального проекта были известнейшие в ту пору советские писатели-соцреалисты: Леонид Леонов, Николай Ляшко, Константин Федин и незадолго до того переметнувшийся в логово победителей «трудовой граф» Алексей Толстой. Но были и романтики — подававший в 1920-е гг. большие надежды «серапионов брат» Вениамин Каверин и признанный с добольшевистских времен мэтр жанра Александр Грин. Первому предстояло вскоре капитулировать и встать в общие ряды, второму удалось этого избежать: между нищетой и позором Грин выбрал нищету.

Александру Грину все же сильно повезло: он умер хотя и нищим, но в своей постели. Шестеро из двадцати пяти «пожарных» — Александр Аросев, Исаак Бабель, Сергей Буданцев, А. Зорич (Василий Локоть), Георгий Никифоров и сам организатор и вдохновитель «писательского колхоза» Михаил Кольцов — в годы Большого террора были арестованы и казнены как «враги народа».

В виде книги «Большие пожары» в СССР никогда не выходили, а в неосоветской России этот роман был издан только в 2009 году — то есть через четверть века после того, как это сделал в своем микроскопическом издательстве в Нью-Йорке Григорий Поляк.

Контрабандная свобода

Издательская деятельность не приносила Поляку ничего кроме морального удовлетворения пополам с головной болью. Первое возникало от осознания того, что кое-что все же получатся, хотя и далеко не в том виде и не в тех объемах, как это представлялось; вторая появлялась при мысли о том, куда девать уже выпущенные книги и где взять деньги на издание новых.

Финансирование издательства «Серебряный век» происходило в основном из кармана его владельца. Иногда помогали доброхоты, в том числе и весьма известные. Среди них первым следует упомянуть всемирно знаменитого балетного артиста Михаила Барышникова — на некоторых книгах «Серебряного века» указано, что они изданы на средства его именного фонда. Но это все были разовые пожертвования, предназначенные на оплату расходов по изданию конкретной книги. О постоянном спонсировании своей издательской деятельности какими-либо «заинтересованными организациями» Поляк и не мечтал; он мог рассчитывать только на поступления от реализации.

Продавались книги издательства «Серебряный век» плохо. Но не потому, что у них были мизерные тиражи и, как следствие, высокая себестоимость (ни одно эмигрантское издательство не могло похвастаться тиражами, превышающими полторы-две тысячи экземпляров), но в первую очередь потому, что при наличии широкого выбора абсолютно недоступной в их прошлой жизни литературы советские эмигранты «третьей волны» не читали. Не только Солженицына, Максимова, Гладилина, Аксенова или Марамзина — они не читали ничего. Им было не до этого: необходимо было осваиваться в новой и совершенно неизвестной реальности, пускать корни в американскую почву, а для этого работать, работать и еще раз работать. На чтение банально не оставалось времени, на приобретение книг было жалко денег. Основная целевая аудитория эмигрантских издателей по-прежнему пребывала там, откуда сами они сумели выбраться — по ту сторону «железного занавеса». Но там их книги в свободной продаже отсутствовали, а за их хранение и распространение вполне можно было получить срок.

Однако продукция эмигрантского книгопечатания сквозь «железный занавес» все же просачивалась — хотя и медленно, но неуклонно. Занималась этим специальная американская фирма под ничем не примечательным названием International Literary Center («Международный литературный центр»), возглавлявшаяся матерым цэрэушным волком Джорджем Минденом. Помимо центрального офиса, располагавшегося на 21-м этаже одного из домов на фешенебельной Пятой авеню в Нью-Йорке, она имела несколько филиалов в европейских столицах, Париже, Лондоне и Риме, и занималась переброской в Советский Союз антисоветской литературы. То есть тем, что по ту сторону «железного занавеса» именовалось хорошо памятным гражданам страны «развитого социализма» словосочетанием — «идеологическая диверсия международного империализма».

Эта контора стала в 1970—1980-е гг. основным покупателем продукции эмигрантского книгопечатания. И именно благодаря ей оно так пышно расцвело в начале 1980-х, когда новый президент Соединенных Штатов Америки Рональд Рейган принял волевое решение покончить наконец с мировым коммунизмом и его цитаделью — Советским Союзом. Для чего требовалось одержать окончательную победу в войне идей, то есть в психологической войне, как это в ту пору чаще всего именовалось.

Закупленные «Международным литературным центром» издания начинали путь к своим читателям. Путь этот был сложен и извилист. На привычном юристам языке он именовался словом «контрабанда». Недозволенные на советской территории книги попадали туда самыми разными способами: в хитроумных тайниках, оборудованных в машинах и на кораблях, в сумках и чемоданах дипломатов и в контейнерах с диппочтой. Их также провозили на себе сочувствующие делу борьбы с коммунизмом иностранные туристы и «выездные» советские подданные. В случае поимки на таможне первые рисковали только выдворением туда, откуда приехали, и запретом на въезд в СССР в будущем. Неприятности, могущие обрушиться на головы вторых, были гораздо более разнообразными. Но опасность не останавливала ни тех, ни других. И каждый день сквозь неуклонно ржавеющий «железный занавес» тоненьким ручейком текла «антисоветская зараза» — разного формата и толщины книги в мягких глянцевых обложках с логотипами Ardis, Hermitage, Russica, OPI, YMCA-Press и Possev-Verlag. Были в их числе и те, на которых значилось Silver Age Publishing — «Серебряный век».

Все это продолжалось до того момента, когда в Советском Союзе была отменена предварительная идеологическая цензура. Этот день — 1 августа 1990 года — стал днем начала конца эмигрантских издательств.

Конец эпохи

Эмигрантское русскоязычное книгопечатание, бурно расцветшее в начале 1980-х, просуществовало очень недолго. Его «золотой век» составил не более шести-семи лет. Горбачевская перестройка, начавшаяся в конце 1986 года с постепенного ослабления идеологического гнета над культурой метрополии, довольно быстро привела к тому, что этот гнет стал истончаться, как плывущая по весенней реке льдина. Через пару лет большая часть из того, что мизерными тиражами выпускал в своем «карманном» издательстве в Нью-Йорке Григорий Поляк, свободно лежала на прилавках книжных магазинов в Москве, Ленинграде и других городах СССР. Издательская деятельность на берегах Гудзона сначала стала абсолютно нерентабельной, затем потеряла смысл. Контора мистера Миндена, выполнив и перевыполнив возложенные на нее задачи, приказала долго жить. Одновременно с ней канули в небытие почти все эмигрантские издательства. В их числе оказался и «Серебряный век».

Примерно четыре десятка напечатанных им за десять лет существования книг и три выпуска литературного альманаха «Часть речи» — своеобразной визитной карточки издательства, которой владелец «Серебряного века» гордился сильнее всего — стали важным вкладом Григория Поляка в дело сохранения российского интеллектуального достояния. Рано или поздно оно непременно будет востребовано теми, для кого предназначено.

О литературе — для литературы

Однако Григорий Поляк был не только книгоиздателем, но и литературоведом. И эта вторая составляющая его призвания сыграла в жизни владельца «Серебряного века» весьма значимую роль.

В 1986 году началось сотрудничество Поляка со старейшим в Русском Зарубежье периодическим изданием — «Новым журналом». Выходивший уже более сорока лет, он в это время находился в глубоком кризисе. Скончавшийся тем летом его многолетний несменяемый редактор-издатель Роман Гуль в последние годы жизни неоднократно заявлял, что российская литература окончательно деградировала, что новых писателей, достойных украсить своими именами страницы его журнала, он не видит, а старые один за другим переселяются на тот свет. Поэтому, как считал Роман Борисович, «Новому журналу», скорее всего, придется умереть вместе с главным редактором.

Однако человек, как известно, предполагает, а Бог вносит в его намерения свои поправки и уточнения — то есть редактирует. И Главный Редактор рассудил по-своему. Роман Гуль умер, а «Новый журнал» остался жив. Хотя и без главного редактора, поскольку де-факто исполнявший эти обязанности заместитель Гуля Евгений Магеровский не устраивал спонсоров издания, а ответственный секретарь Юрий Кашкаров, один из эмигрантов «третьей волны», не вызывал у них доверия из-за своего подозрительного происхождения.

Вследствие всех этих проблем в течение без малого четырех лет «Новый журнал» выпускала коллективная редакционная коллегия, пока, наконец, в 1990 году Юрий Кашкаров не утвердился в качестве нового главреда. При нем и при сменившем его в 1995 году Вадиме Крейде (Крейденкове), равно как и при предшествовавшей коллективной редколлегии, Григорий Поляк опубликовал в «Новом журнале» с десяток первоклассных материалов. Стоит особо отметить фрагменты из мемуаров Владислава Ходасевича «Парижский альбом», а также воспоминания литературоведов Владимира Вейдле и Глеба Струве и поэтессы Веры Лурье об их коллегах по перу.

Самой существенной из числа «поляковских» стала публикация в четырех номерах «Нового журнала» в 1992—1995 гг. мемуаров из архива литературоведа Александра Бахраха — того самого, который в Русском Зарубежье «всех знал» и которого там «все знали», и который ни о ком из своих знаменитых знакомых никогда не написал ни единого дурного слова, хотя и позволял себе над некоторыми слегка поиронизировать. Александру Васильевичу, выпустившему при жизни всего две небольшие книги, не привелось дожить до того, как будет издано все им написанное — он умер в Париже в 1985 году. Однако его мемуары не пропали и были опубликованы Григорием Поляком.

В те же годы и в том же качестве Поляк сотрудничал и с другим широко известным в Русском Зарубежье периодическим изданием — журналом Виктора Перельмана «Время и мы». Началось это сотрудничество с того, что Перельман опубликовал в двух номерах сокращенный текст уже упоминавшегося романа-буриме «Большие пожары», который Поляк готовил к изданию в виде книги. Со временем Поляк стал основным наполнителем архивного раздела журнала «Время и мы». Он поместил там, в числе прочего, фрагмент из книги советского литературоведа Леонида Гроссмана «Исповедь одного еврея», полвека не переиздававшееся эссе Владислава Ходасевича о легендарном террористе времен Гражданской войны Донате Черепанове, мемуары эмигрантского литератора Петра Пильского «О тех, кого я знал» и множество других интереснейших материалов. В их числе оказалось и эссе Александра Галича «Прощальный ужин», посвященное его знакомству с певцом Александром Вертинским и присланное Галичем за несколько дней до его внезапной трагической гибели в Париже.

С 1986 года и до конца жизни Поляк входил в состав редколлегии журнала «Время и мы». Журнал пережил его на три года.

С любовью к книге

Смертельная болезнь настигла, как это часто случается, неожиданно, разом оборвав все планы на будущее. Григорий Поляк скончался в нью-йоркском госпитале 24 октября 1998 года в возрасте 55 лет. До последних дней он продолжал работать, приводя в порядок издательский архив и готовя новые публикации. Последняя — несколько прежде неизвестных писем Владислава Ходасевича эмигрантским писателям — вышла уже после его смерти в 214-м номере «Нового журнала».

В некрологе, помещенном в том же номере, главный редактор журнала Вадим Крейд написал, что Григорий Поляк всю жизнь находил литературные сокровища — открывал неизвестные произведения российской литературы и передавал их читателям, влюбленным в нее так же, как и он сам¹.

Это, разумеется, правда. Но не вся. Поскольку Григорий Поляк был не только человеком, влюбленным в российскую литературу, не только исследователем-энтузиастом, способным провести существенную часть жизни за пыльными грудами папок и подшивок газет и журналов ради того, чтобы извлечь из небытия какое-то дорогое лично для него, но неведомое никому более имя.

Григорий Поляк был Человеком Книги. А это звание, никому никогда официально не присваиваемое, значит, пожалуй, больше, чем многие из престижных литературных премий. Поскольку без таких людей литература, да и культура вообще, просто не может существовать. И всякий раз, когда они покидают этот мир, на том месте, где такой человек находился, остается рана, которая долго не затягивается. Потому что таких людей никогда не бывает много.

Автор выражает искреннюю благодарность Алевтине Поляк за всестороннее содействие при подготовке данной публикации.