Это Неаполь, а вид открывается от ворот Villa Comunale — Неаполитанской зоологической станции. Окруженное небольшим парком фундаментальное здание станции фасадом смотрит на залив. Практически так же эта панорама выглядела и в начале XX века. Не было только потока машин по набережной — бензиновое чудо прогресса было еще тогда в новинку, да и публика фланировала более чинная: дамы под ажурными зонтиками, господа с тросточками. На станции, кроме итальянской, а чаще немецкой, слышалась и русская речь.

Наших соотечественников всегда встречали на Неаполитанской зоологической станции радушно. Конечно, это было прежде всего связано с научными успехами отечественных биологов конца XIX — начала XX века и их желанием работать на прекрасно организованной станции, изучая различные группы морских животных, их морфологию, биологию, физиологию… До Первой мировой войны, а затем и большевицкого переворота в России (с 1874 по 1917 год) в Неаполе успели поработать больше ста русских биологов, некоторые по несколько раз.

Но была и другая, не столь очевидная причина. Основатель, собственник и первый директор станции — немецкий зоолог-морфолог Антон Дорн (1840—1909)¹ женился (1874) на русской — Марии Егоровне Барановской (1855—1918), дочери бывшего саратовского губернатора Егора Ивановича Барановского (1821—1914). Их сын Рейнхард (1880—1962), который унаследовал от отца директорство Неаполитанской зоологической станции, также женился (1913) на русской — Татьяне Романовне Живаго (1884—1952).

Таким образом, на Неаполитанском берегу с последней четверти XIX века жило несколько поколений русско-немецкой семьи, родственные нити которой со временем растянулись от США до Австралии, а в России связывали когда-то Москву и Выдренку — имение Барановских (Черниковский уезд, Могилевская губ.).

В конце XX века личный архив Дорнов из Неаполя был перевезен в Мюнхен, в хранилище Государственной Баварской библиотеки². В его составе в Германию перекочевали и русские семейные бумаги, в том числе письма М. Е. Дорн-Барановской, Т. Р. Дорн (Живаго) и их русских родственников, охватывающие, в ряду прочего, первые, самые трагические десятилетия XX века. Сто лет после авторов и их адресатов эти письма никто не читал… А между тем это яркие документы «страшных лет России». Теперь, когда нет в живых ни самих писавших, ни их детей, так их и надо рассматривать — тайна переписки за давностью лет отменилась.

Немецкий «корень» этого семейства Антон Дорн родился в Штеттине (Stettin)³, входившем тогда (1840) в состав Померании (Пруссия). Место его рождения, кстати, послужило поводом для шуток, что Антон-де, собственно, и сам отчасти славянин. Антон был третьим, младшим сыном в зажиточной семье Карла Августа Дорна, предки которого составили капитал на торговле колониальными товарами, тропическими фруктами и вином, а отец основал первую в Померании компанию, занимавшуюся производством рафинированного сахара (Pomerania’s Provincial Sugar Refinery). Карл Август много путешествовал, был дружен с некоторыми своими знаменитыми современниками, например, с известным композитором Ф. Мендельсоном-Бартольди (1809—1847), который стал крестным отцом будущего основателя Неаполитанской зоологической станции. Университетское образование А. Дорн получил в Кенигсберге, Бонне, Йене и Берлине. Особое значение и последствия для ученого, как и для всего тогдашнего молодого поколения биологов, имело знакомство с дарвинизмом. В течение двух лет А. Дорн активно работал над эмбриологией ракообразных и входил в контакты с основными «действующими» зоологами Европы, в том числе с Т. Г. Гексли⁴ и самим Ч. Дарвином (1809—1882). В конце 1867 года он начал подготовку к званию доцента (habilitation), которое получил через год. Осенью 1868 года Дорн посетил Мессину. Этот сицилийский город в то время был популярен для проведения морских исследований, хотя там не было никаких специальных биологических стационаров — каждый работал приватно, на свой страх и риск⁵.

В Мессине на почве совместных морских исследований А. Дорн коротко сошелся с молодым русским ученым Н. Н. Миклухо-Маклаем (1846—1888), знакомым ему еще по Йенскому университету. Это было знаменательное событие и начало описываемой истории, поскольку Николай Миклухо-Маклай ввел Дорна в русско-польское семейство Е. И. Барановского, на дочери которого Марии спустя шесть лет Антон женился.

Совместная идея Дорна и Миклухо-Маклая, рожденная в результате их полевой работы в Мессине, сводилась к необходимости организовать на берегах Средиземного моря постоянно действующую биологическую станцию. Русский друг Дорна скоро уплыл в Океанию (Новая Гвинея)⁶, и вся реальная работа по организации станции была проделана Антоном. Несмотря на поддержку этого начинания, как моральную, так и материальную, со стороны многих современников, только его энтузиазм, кропотливая работа и вера в важность начатого дела позволили Неаполитанской станции возникнуть (1873) и стать тем, чем она стала, — первым центром международного научного сотрудничества, настоящей зоологической «Меккой» Европы конца XIX — начала XX веков.

Непростое течение дел по организации станции, которая продолжалась три года, временно осложнило начало Франко-Прусской войны (1870—1871), в которой Дорн принял шестинедельное участие в составе уланского полка. Вернулся он в Италию только осенью 1871 года. По возвращении его ждала приятная новость — семейство Барановских переехало в Неаполь. Дорн писал жене Егора Ивановича, Екатерине Карловне: «Отношения с Вами и Вашей семьей представляют для меня род поэмы, которую я читаю и перечитываю каждый день и которую я цитирую себе, когда не могу читать»⁷.

Молодая жена Дорна (Мария была на 15 лет моложе мужа) не участвовала в научных и организаторских начинаниях мужа. Безусловно, однако, что она создала в Неаполе то «гнездо», где муж мог отдыхать от многочисленных забот. Кроме того, рождение почти одного за другим пятерых детей (1875—1885), конечно, не оставило Марии Егоровне возможности внесемейной активности. Когда дети выросли, совместная жизнь родителей расстроилась и большую часть времени Мария стала проводить в родовом поместье Выдренка, недалеко от Могилева, поэтому обычно Дорн-Барановскую упоминают как могилевскую помещицу с русско-польскими корнями. Была ли ее мать, дочь полковника Екатерина Карловна Тимлер, полькой — неясно. Семья, однако, какое-то время действительно жила в Варшаве⁸. Отец же, Егор Иванович Барановский (1821—1914), был из давно обрусевшей шляхетской фамилии Барановских, которым уже несколько поколений и принадлежала Выдренка⁹.

Отец Марии был человеком весьма примечательным. Он окончил в С.-Петербурге Училище правоведения и служил чиновником в разных городах России. К 1853 году он уже получил чин статского советника и был чиновником по особым поручениям при министерстве внутренних дел; далее был назначен губернатором в Уфу и вскорости — в Саратов (1861). Барановский принимал активное гражданское участие в Крымской войне — организовал несколько дружин ополченцев. Егор Иванович стал заметной фигурой и в деле освобождения крестьян от крепостной зависимости. При проведении этой реформы губернатор выступал с необычных для российской бюрократии лево-демократических позиций, что во многом послужило причиной его отставки в 1862 году¹⁰. По воспоминаниям современника, Е. И. Барановский был «человек умный, но принадлежал к партии „красных“, объезжая губернию, он никогда не заезжал к помещикам и мировым посредникам, собирал крестьян без нас и расспрашивал их, не жестоко ли с ними обращались помещики, не теснят ли их и т. п., в то время эти расспросы были то же, что подливать масло в огонь». Среди друзей Барановского были К. П. Победоносцев и Ю. Ф. Самарин, А. А. Северцев, А. Н. Плещеев, М. В. Авдеев и А. П. Беклемишев, а также семейство Аксаковых. И все они отзывались о нем как о «честном и порядочном человеке»¹¹. Таких же либеральных взглядов придерживалась и жена Барановского Екатерина Карловна. Влияние Барановских на оживление деятельности саратовских либералов и демократов отмечалось даже в донесениях местных жандармов в III отделение, где сообщалось о неблагонадежности губернатора. Супруга губернатора следила за злободневными вопросами политической жизни, читала герценовский «Колокол» и другие демократические издания, вела переписку с писателями-демократами, занималась сбором средств для того, чтобы приговоренный к ссылке в Сибирь поэт-революционер М. Л. Михайлов следовал туда не пешком, а на лошадях. Все это, вполне возможно, тоже способствовало отставке Егора Ивановича.

Через несколько лет после отставки Барановский вместе с младшим братом Андреем Ивановичем стал представителем Российского общества пароходства и торговли в Мессине, много путешествовал, опекал учебные и благотворительные учреждения. Во время Русско-турецкой войны (1877—1878) Егор Иванович стал представителем Красного Креста и вместе с братом организовал госпиталь для лечения воинов русской армии¹². В имении Барановских в Выдренке во второй половине XIX века было весьма крепкое хозяйство, во многом обеспеченное прогрессивной активностью хозяина-помещика. В 79 дворах проживало 590 человек, жители занимались земледелием и частью кузнечным делом. В имении действовало две ветряные мельницы, пивоваренный завод, были двуклассная церковно-приходская школа, почтово-телеграфная станция, два магазина, православный храм, больница и корчма. Егор Иванович собрал за жизнь значительную библиотеку редких книг, находившуюся в Выдренке. В ее состав к XX веку входило около 10 тысяч томов, и библиотека считалась одной из крупнейших не только на территории Беларуси. Сам Барановский, передавший поместье своей дочери Марии, большую часть времени проживал в Москве, где продолжал общественное служение. Он был управляющим Московским вдовьим домом и почетным членом опекунского Совета учреждений императрицы Марии¹³.

Мария Егоровна Дорн-Барановская успешно продолжила хозяйственную деятельность отца в Выдренке, поскольку, вероятно, такая деятельность отвечала складу ее характера. Не имея, по-видимому, никакого, кроме гимназического, образования¹⁴, она умела общаться с людьми и вполне восприняла демократичные взгляды Егора Ивановича. Дорн-Барановская устроила в имении сиротский приют, открыла красильню и кустарную мастерскую по производству ковров. Помимо основанного еще при отце, в селе действовали паровая мельница, винокуренный, лесопильный и кирпичный заводы. Выдренка получила все возможности, чтобы скоро стать небольшим городом. 1917 год, конечно, положил предел всем этим перспективам — все помещичье хозяйство было разрушено и расхищено, бесценная библиотека Барановских пропала, и от всех усадебных построек после Отечественной войны не осталось и следа. Но память о Барановских сохранилась благодаря местному храму.

Построенная по желанию и на деньги помещицы деревянная Дмитриевская церковь была освещена в Выдренке в 1905 году. Как ни странно, это оказалось важным событием для будущего села¹⁵. Храм во имя св. Дмитрия Ростовского пережил и свою основательницу, и все катаклизмы советского времени и Отечественной войны¹⁶, а после и Чернобыльскую катастрофу¹⁷. Он стал точкой притяжения населения не только самой Выдренки, но и всего Краснополья¹⁸, а теперь и многих других областей Беларуси¹⁹.

Как обычно бывает в таких местах, прошлое со временем обросло легендами. По одной из них, Мария Егоровна была замучена большевиками в 1918 году и тело ее было брошено в реку Калпиту, протекающую через Выдренку. Такая легенда теперь широко бытует среди местных крестьян и церковного клира и также неоднократно представлялась в средствах массовой информации. Это очевидно показывает, что люди охотно приняли эту версию «революционных свершений» большевиков, ибо такова была реальная практика советизации на местах. К счастью, в действительности дело обстояло иначе — Мария Егоровна умерла весной 1918 года от воспаления легких²⁰ в близлежащем городке Черникове, поехав туда по делам имения. Возможно, это спасло ее от худшего конца. По крайней мере, она не увидела гибели всех своих трудов и начинаний (кроме церкви) в родовом поместье.

Русско-немецкий род Барановских-Дорнов к тому времени был уже весьма обширен: помимо четырех братьев — сыновей А. Дорна и М. Е. Барановской, у одного из которых, Рейнхарда, с Татьяной Живаго уже было двое собственных детей²¹, многочисленное потомство (четыре сына и дочь) имел и один из братьев Е. И. Барановского — Александр (1836—1898). Несколько писем 1920 года его сына Александра Александровича (1884—1942) с женой²² к кузену Рейнхарду Дорну и его русской жене Татьяне Романовне представляют, на мой взгляд, интерес: они рисуют вполне типичную картину жизни и судьбы русских, потерявших тогда и родину, и своих близких, оставшихся в советской России.

Белград, 6 мая 1920. Ресавска 55²³.

Дорогая Татьяна Романовна! Спасибо за Ваше милое письмо из Цюриха, которое пришло сегодня²⁴. Прибыв из России сюда в последних числах марта, я тотчас же написал Рейнхарду в Неаполь, Буксу²⁵ в Neckendorf и Харальду в Hellerau²⁶. Все ждали ответа и, наконец, к великой радости, сегодня пришло первое Ваше известие. Спасибо за милое участие, с которым вы оба пишите! Вы правы, говоря о страданиях. Им, кажется, конца нет! Дела мои сложились так.

До конца декабря 1918 года (период оккупации немцами Украины), я продолжал жить в Чернигове, куда в конце ноября переселилась и мама с сестрой, после полного разгрома Суткова²⁷ — имения, где она жила и чуть-чуть не погибла, что случилось бы, если бы ее не спас от нападения разбойников мой старший брат. Перед самым рассветом на город начали наступать большевики. Жена моя с детьми, ее мать и сестра решили остаться в городе (мы жили последний год вместе), как и моя мама и сестра. Перед самым занятием города я уехал через Киев в Одессу, откуда пробрался в Екатеринодар и поступил в армию Деникина.

С декабря 1918 по конец сентября 1919 я решительно ничего не знал про своих и работал, как мог, в армии. В это время они буквально мучились, живя среди большевиков, причем наш домик в Чернигове заняли видные комиссары, и пришлось им девять месяцев сносить пытку. В городе шел террор, расстрелы, суды, а у наших — постоянные обыски, допросы и даже аресты. Уцелели они каким-то чудом! Вместе с войсками в конце сентября 1919 г., при занятии города я попал домой. К несчастью, мне не удалось уговорить наших в первые же дни занятия города деникинцами бежать куда-либо подальше. По прошествии некоторого времени уже было трудно двигаться — наступили холода, железная дорога была забита публикой, а потом стало просто немыслимо. Город был взят большевиками внезапно. Нам пришлось убегать пешком. Детишек брать не рискнули, так как были сильные морозы, и была надежда, что большевики одержали верх лишь ненадолго и мы скоро вернемся. Так считала и мама…

Потом стало ясно, что дело безнадежно, приходилось отступать все дальше, до Харькова, потом переехать в Ростов. В конце ноября я заболел сыпным тифом, случилось это в Екатеринодаре, куда я поехал по делам службы. Болел я довольно жестоко — более двух месяцев, и для поправления здоровья бы назначен к эвакуации за границу. В то время дела наши на фронтах становились все хуже и хуже. Было ясно, что все идет к гибели. Моя жена со своей сестрой и матерью уехали в Сербию в середине января, через месяц приехал и я. Братья мои остались все в строю. Одному из них — Юрию, удалось отправить жену и детей в Англию, где живет мать его жены. Братья, как и я, тоже переболели тифом, но благополучно от него оправились. Сейчас они, вероятно, в Крыму, где дела главнокомандующего Врангеля, который заменил Деникина, не так плохи. Живы ли они — не знаю. Приходится за них страшно беспокоиться, так как положение добровольцев все же очень тяжелое²⁸.

Вы спрашиваете о наших планах — у нас тут цель как-либо получить своих детей, как-либо помочь маме. У нас же двое малышей — Ниночке шестой год, а Мише скоро будет два года… Вы себе представляете, насколько мучительна разлука с ними. Как удастся осуществить нашу мечту — точно не представляю себе, но дело не безнадежное. Для этого я с Танюшей²⁹ в ближайшее время поедем в Вену, оттуда надо будет проехать в Германию; из Германии, как удалось узнать, больше связей с Россией и оттуда легче действовать. Когда буду в Германии, то непременно повидаю Букса, не знаю только никакого его адреса. Писал ему три раза на удачу (одно письмо, по-видимому, дошло), не знаю также, как вообще он живет. Пожалуйста, напишите мне, лучше по двум адресам — в Вену и сюда, а также на постоянный адрес Букса и Гаромтца. Тут, в Белграде, придется провести еще некоторое время: задержка с разрешением выезда в Австрию — нужно иметь оттуда пропуск.

Если Бог поможет таким путем получить детей, то дальнейший план найти себе какую-нибудь работу, где-либо за границей, в Германии или Сербии: ведь надежд на Россию у меня никаких, там междоусобицы еще на несколько лет и возвращаться туда не придется долго. Если получить детей из России не удастся, то все дело сводится к тому, что я в каком-либо виде проберусь туда обратно, хотя не представляю себе, как это возможно.

Рейнхард спрашивает про кончину своей матери: известие об этом я получил от некого Стельмаховича, нотариуса или адвоката в Черникове, который писал мне об этом несколько раз. Одно из писем дошло. В то время в Черникове и Выдринке уже были большевицкие власти. Он сообщал, что Мария Егоровна скончалась от воспаления легкого у него в доме, попав в город по делам имения, что у него на руках осталось духовное завещание покойной, в котором она и передает имение мне. Далее он сообщал, что там творятся скверные дела — все сразу при нашествии большевиков разгромлено, уничтожили даже библиотеку покойного дяди Егора Ивановича, так что ни показываться в тех местах, ни предпринять что-либо — не приходится. От Марии Егоровны незадолго до смерти имел я письма. Она с большой нежностью писала о своих сыновьях, о Вас, внуках, радовалась, что такие хорошие вести от Вас, и говорила, что работает, сохраняет имение для своих с большой охотой и напряжением. Утешала себя тем, что будет от этого польза всем Вам.

Я делал попытки снестись с Стельмаховичем, получить копию завещания, но из этих попыток ничего не вышло. Письма Марии Егоровны я хранил в надежде передать кому-либо из сыновей ее, но они погибли со всем нашим имуществом в Чернигове. Рейнхард спрашивает про Баклан³⁰ — имение наше в Черниговской губернии — мы лишились его уже давно, как только появились на свет Божий большевики. Что там делается — малоизвестно. О каком-либо уничтожении или разгроме (что произошло с Суткове) не слышно, говорят, что там какое-то «советское хозяйство» и, следовательно, хаос и всякое безобразие.

Это очень мило с Вашей стороны, что Вы спрашиваете, не нужно ли нам одеться, а Рейнхард — денег. Уходя из Чернигова, Танюша успела взять с собой и довести до Сербии (с большими затруднениями!) немного одежды. Прибыв сюда, правда, в довольно диком виде, удалось одеться по-человечески. Что касается денег, то на этих днях у одного земляка, которого встретили тут, заняли 2000 франков, что дает возможность какое-то время нам с Танюшей просуществовать. Поэтому большое Вам спасибо за то и другое, но не беспокойтесь об этом.

Вот такие наши дела! Как все сложно и мучительно. Да и Вам не слишком легко с этими милыми отношениями союзников³¹, и Вы также мучаетесь, не зная так давно про Москву. Милые Ваши письма меня очень ободрили. Как-то тоскливо было двигаться в Германию, не имея представления о том, что поделываете Вы.

Одновременно с этим письмом я пишу Рейнхарду в Цюрих. Если он с Вами — поцелуйте его. Мне бы доставило такую радость повидаться с Вами! Как далеко то время, когда пришлось быть в Forte³², а потом, несколько лет спустя, жить у Рейнхарда в Неаполе! Жена моя шлет Вам сердечный привет.

Всего доброго, Ваш Ал. Барановский.

5 июня 1920

Дорогая Таня! Большое спасибо за Ваше приглашение и за Ваше милое и дружеское отношение, которое теперь особенно ценишь. Я надеюсь, что нам удастся к Вам приехать. До войны я была в Viareggio и в Forete di Marmi, там так хорошо! Мы с Шурой совершенно собрались ехать в Варшаву-Киев за нашими детьми, которые остались в Черникове с моей belle-mere. Поляки здесь так долго тянули с визой, что теперь Киев, кажется, опять взят большевиками, и мы все пропустили. Здесь к тому же никто ничего не знает, все противоречивые слухи. Шура все же думает съездить в Варшаву и там все выяснить. Вы можете себе представить, как ужасно семь месяцев не иметь даже никаких известий о детях. Теперь мы привыкли немного к нормальной жизни, а сначала все казалось диким, даже то, что люди одеваются и ходят в гости. Вы очень счастливы, что не видели русской жизни последних лет. Мне странно вспомнить все невероятные вещи, которые пришлось пережить. Завещание Марии Егоровны находится в г. Черникове у прис.-пов. Стельмаховича, извещения же об этом завещании зарыты в Чернигове в саду Хижняковых на Стриженской ул. с другими моими документами. Дай Бог, чтобы Вам удалось что-нибудь отстоять. Шура, со своей стороны конечно рад помочь, чем сможет.

Здесь мы живем очень хорошо. Сербы вообще прелестно относятся, но тяжело быть беженцами. В мой сундук случайно попал колпачок, который Мария Егоровна сшила моей дочке, очень бы хотелось Вам его передать для Ваших детей. Мария Егоровна постоянно говорила о Вашем ребенке и очень обо всех Вас беспокоилась. Последнее время она себе во всем отказывала, желая сохранить имущество для своих детей.

Пока целую Вас, еще раз спасибо.

Привет Вашему мужу. Т. Барановская.

Вена, 14 июня 1920

Дорогая Татьяна Романовна! Пишу Вам по дороге в Варшаву, куда я еду завтра утром и где буду 16 или 17 июня. Танюша осталась у своих родителей в Белграде. Ее адрес прежний — Ресавска улица 55. Прибыв сюда четвертого дня, я на следующий получил от нее вдогонку телеграмму о том, что она имеет известие от 1-го мая, о том, что мама и дети были здоровы и что получили деньги из Москвы от моего дяди Михаила Васильевича Сабашникова³³, а также от сестры Танюши, Елены Михайловны. Вы не можете себе представить, до какой степени меня обрадовало это известие! Как и откуда оно получилось, не знаю. Теряюсь в догадках! Может быть, из Варшавы кто-либо ей написал или телеграфировал. В Варшаву могли проникнуть киевляне, а они могли слышать от кого-либо из Черниговцев про наших… Уезжая из Белграда я написал Вам и Рейнхарду и просил написать Буксу и Харальду, чтобы они добыли Танюше и мне с детьми, а также матери (зовут ее Екатерина Васильевна) разрешение на въезд в Германию. Разрешение на имя Танюши (Татьяна Михайловна, 27 лет) нужно послать ей в Белград, а мне и матери — в Варшаву, по адресу, который я укажу позже, как только я приеду туда. Пожалуйста, напишите Буксу, чтобы он запасся бы разрешением проезда из Варшавы в Германию. Я не знаю до сих пор его адреса, а то бы написал ему непосредственно. Если Рейнхард паче чаянья не получил из Белграда доверенности на имя Frayovn, то пусть напишет: я подпишу другую в Варшаве и вышлю ему дополнительно. Об этом я пишу ему одновременно в Рим.

От всей души желаю Вам и Вашим ребятам всего доброго. Если мне удастся вывезти детей из России, а также мать, то, как Вы думаете, можно ли будет на некоторое время попросить проживания у Букса, в Hockendorf? Как он живет? Мне очень бы хотелось списаться с ним по этому поводу, а может быть лучше сначала поехать в Hellerou, это как будто ближе от Польши. Но не стоит заглядывать так далеко. Это будет слишком великое счастье иметь наших при себе, оно точно несбыточно, хотя я в него и верю!

Всего доброго, Ваш Ал. Барановский.

Больше писем А. А. Барановского за 1920 год в семейном архиве Дорнов не отложилось. Это могло бы свидетельствовать о том, что предприятие не удалось. Однако в письме 1939 года из Берлина в Неаполь была упомянута дочь Нина, жившая с родителями. Стало быть, семья все-таки воссоединилась и переехала в Германию, где Барановский работал в одной из клиник Берлина, вероятно, как врач. Нина Барановская, которой было тогда 25, собиралась стать рентгенологом. В военном 1942 году в Германии 58-летнего Александра Александровича застала смерть; ее обстоятельства неизвестны. Его брат Юрий с семьей еще до Второй мировой войны уехал в Канаду, а потом обосновался в США; брат Николай жил в Париже. Они переписывались с неаполитанскими родственниками, по крайней мере, до конца 1950-х гг.

Продолжение в следующем номере

Иллюстрации (все иллюстрации, кроме № 11, из коллекции автора)

1. Вид на Неаполитанский залив с вершины Везувия, 2005.

2. Вид на Неаполь от монастыря св. Эльма, 1868.

3. А. Дорн. Рис. А. Хильдебрандта. Неаполь, 1872.

4. Вид Неаполитанской зоологической станции. Неаполь, 1873.

5. М. Е. Дорн-Барановская в своем доме. Неаполь, 1891.

6. А. Дорн за работой. Неаполитанская зоологическая станция. Неаполь, 1889.

7. М. Е. Дорн-Барановская и А. Дорн со своими сыновьями. Стоят слева: Рейнхард (Ренальдо), Богуслав (Букс), Вольф и Харальд. Неаполь, 1906.

8. Е. И. Барановский. Мюнхен, 1902.

9. Р. Дорн. Неаполь, 1915.

10. Т. Р. Живаго. Москва, 1903.

11. Церковь св. Дмитрия Ростовского. Выдренка, около 2013. //yandex.ru/images/search?text