Жизнь моя была полна

приключений и многих переживаний

С. С. Чахотин

История долгой жизни Сергея Степановича Чахотина (1883—1973), ученого, политика, эсперантиста, художника, полная разнообразных свершений и неожиданных поворотов, уже давно привлекает внимание журналистов. Одним из первых в 1964 году написал о необычной жизни и научной деятельности профессора Чахотина в журнале «Юный техник» Л. Голованов¹. Далее, собственно, затравка этой короткой заметки в полудетском журнале: «Редко кому из ученых выпала столь бурная, столь полная сложных перипетий судьба» — стала на разные лады повторятся, в большой степени на основе информации, сообщенной уже на тех пяти страничках текста. Правда, шаг за шагом журналисты (прежде всего, А. С. Харьковский²) стали разнообразить это описание собственными измышлениями.

Именно тогда появились свидетельства о грозе и осликах в ночь рождения Сережи Чахотина; о знакомстве его с Великим Князем Сергеем Александровичем и лидерстве Чахотина в студенческих беспорядках 1902 года³; о встрече с академиком Павловым в России 1920-х годов, о выдвижении на Нобелевскую премию и многом другом. Уровень информационной энтропии с появлением Интернета сильно вырос, появилось и растет число сетевых публикаций о Чахотине, только вот качество многих из них так и осталось на «харьковском» уровне, поскольку в большинстве это переписывание опубликованного ранее, но в своей редакции. Понятно, заинтересовать читателя проще броскими заголовками и парадоксальными сравнениями⁴, остальное позаимствовав в Сети, однако, полезно читать при написании статьи не только сетевые материалы. Конечно, аудитория Интернета огромна, благодарна и, как правило, невзыскательна, и вряд ли для нее значимы детали… Но так можно далеко зайти. Жизнь же и свершения С. С. Чахотина действительно до сих пор были предметом серьезного научного исследования только в незначительной степени⁵. Однако, тем более, именно на такие работы надо обращать внимание при писании в общедоступный журнал. Стиль — дело вкуса, но факты статьи должны соответствовать фактам жизни!

Сергей Степанович, несомненно, был художественно одаренной натурой и, как говорится, за словом в карман не лез⁶ — даже в его собственных воспоминаниях и документах (тех, которые известны в нескольких редакциях⁷) можно найти фактические расхождения и несоответствия. Другой вопрос — почему они возникали? Есть ли это следствие забывчивости пожилого человека или попытка адоптировать текст к потенциальным читателям (особенно в случае писем в советские инстанции) или же и вовсе минутный порыв — написать так, как хотелось бы, чтобы было. Но, так или иначе, есть большой пул документов (прежде всего, воспоминаний), составленных самим героем. Логично дать ему слово, чтобы подтвердить или опровергнуть уже сказанное о нем в печати или в Интернете. Итак — слово Сергею Степановичу⁸.

Собственная краткая характеристика, данная Чахотиным себе самому в «штрихах» к автобиографии звучит так: «Особенностью моей натуры с ранних лет и до сегодняшнего дня было — острота восприятия, большая наблюдательность, стремление во все вникнуть, во всем детально разобраться, ни к чему не быть равнодушным — если нужно вмешиваться, изменять, направлять, исправлять…»⁹. Такая характеристика предполагает, что и к писанию воспоминаний он относился ответственно.

Первый фрагмент его записей, посвященный работе на Русской зоологической станции близь Ниццы, в Виллафранке (Вильфранш-сюр-Мер) должен прояснить позицию С. С. Чахотина по отношению к террору, по крайней мере, в студенческие годы. Напомню, что в статье «Сергей Чахотин. Виртуоз побега» говориться, что герой «был чужд террору эсеров».

Вот что, однако, он писал в воспоминаниях: «Во время каникул 1904¹⁰ года я работал на зоологической станции в Виллафранке, созданной ценой огромных усилий и жертв киевским профессором Коротневым¹¹. Это был чудесный гостеприимный уголок возле Ниццы, куда ежегодно съезжалось много ученых отовсюду из Европы и, конечно, особенно, из России. Здесь я познакомился с выдающимся нашим биологом Николаем Константиновичем Кольцовым¹², с которым мы ездили на яхте по бухте Виллафранки и с увлечением обсуждали эксперименты американского биолога Джона Леба, работы которого в те годы были у всех на устах.

На станции директором был проф. Давыдов¹³. На ней устраивались веселые вечеринки с русскими песнями и танцами. Тогда же я познакомился со знаменитым эмбриологом академиком Заленским¹⁴ и многими другими. Весна в полном разгаре на юге. Даже жарко. На станции сейчас мало работников. Но каждое утро рыбаки выезжают на лодке в бухту и, привезя с собой улов, выставляют в первой комнате банки с планктоном и ведро с колючими морскими ежами. В рабочих комнатах чисто, микроскопы блестят, в открытое окно пахнет морем — станция на самом берегу и вся бухта видна, море синее-синее, и солнце блестит на скалах, на лодках. На бастионах крепости высятся пальмы и агавы; посредине бухты стоит небольшой, изящный белый крейсер. Был со мною в Виллафранке Александр Михайлович Завадский¹⁵, впоследствии профессор в Казани, и мы с ним с восторгом работали над пелагическими формами Виллафранкской бухты и яйцами морских ежей. Мой друг был членом боевой группы социал-революционеров, ему и мне было поручено получать химические вещества и доставлять их на чудесную виллу в бухте, снятую партией эсеров.

Мы работаем целый день, на обед бегаем в небольшую дешевую гостиницу „Отель дель Юниор“, где останавливаются всегда работающие на станции ученые.

После небольшой послеобеденной прогулки мы вновь на станции: там хорошая библиотека, где столько интересных книг и научных работ по вопросам морской биологии. А в большом темном зале в стены вмурованы морские аквариумы, где много самых причудливых морских форм, плавающих, ползающих по дну аквариев и сидящих на стенках их, где устроены скалистые выступы. Но вот зажигаются огни и наступают сумерки. Со станции все ушли. Убедившись, что никого нет, мы с Завадским достаем со склада большие бутыли: в одних азотная кислота, в других глицерин. Они прибывают на станцию на мое имя, якобы для консервации морских животных и для опытов с ними. Мы осторожно выносим их на маленькую площадку-пристань к стоящей уже лодке и, перенеся их на нее, отчаливаем и гребем к середине бухты, а оттуда поворачиваем к противоположному берегу. Там стоит особняком небольшая красивая вилла с деревянным причалом. Здесь живут под видом туристов четверо русских, прекрасно говорящих по-французски: муж с женой, лакей и кухарка. Это боевая группа социалистов-революционеров. Мы с Завадским перетаскиваем бутыли и сдаем их. Там ночью готовятся взрывчатые вещества, которые потом собираются в бомбы, перевозимые в особых чемоданах через русскую границу для террористических групп партии социал-революционеров — „боевых дружин“. Ими были убиты министр внутренних дел царского правительства Плеве и дядя царя, Великий князь Сергей Александрович, генерал-губернатор Москвы¹⁶.

Однажды, привезя туда материалы, мы встретили там приехавшего на виллу с севера человека, которого называли „дядей“. Он был, видимо, кем-то из руководителей боевой группы. Это был человек тяжелого телосложения, с бычьей шеей, оттопыренными ушами и неприятным взглядом. Впоследствии я узнал, что это был не кто иной, как знаменитый провокатор Азеф¹⁷, служивший в царской охранке и выдававший ей своих товарищей-террористов».

Теперь, что касается Чахотина как «виртуоза побега». Один из наиболее интригующих отрезков его жизни (ввиду малой освещенности даже в собственных мемуарах) связан с участием Сергея Степановича в работе ОСВАГа — осведомительного агентства при Добровольческой армии, в дальнейшем — пропагандистского органа Вооруженных сил Юга России (существовал с лета 1918 г. до весны 1920 г.). Мемуарист достаточно подробно осветил, как он попал на Дон в 1918 году, и сжато написал о том, как и почему он его покинул осенью 1919-го. В версии 1957 года (написанной для советских инстанций) это время описано кратко и совсем с другим акцентом: «Зимой 1918 г. уехал на Дон и был руководителем ОСВАГа в Добровольческой Армии. Убедившись в реакционных тенденциях белого движения, вышел из ОСВАГа и уехал осенью 1919 г. за границу, порвав все связи с антибольшевистским движением».

Вот что, однако, Сергей Степанович написал в полной версии своих воспоминаний:

«В Екатеринодаре¹⁸ я завел строгий порядок в ОСВАГе и равность всех перед правилами работы; я требовал, чтобы все были на службе с половины девятого утра. У входа лежал лист, на котором приходившие расписывались. Ровно в половину девятого лист убирался, и по нему было видно, кто опоздал, хотя бы на одну минуту. Опоздавшие подвергались денежным пеням, и их имена выписывались на черной доске, независимо от ранга. Чтобы дать пример, я сам два раза нарочно опоздал, и мое имя попало на доску. В ОСВАГе был переполох, и за моей спиной некоторые полковники и генералы, служившие в ОСВАГе, посетили Драгомирова¹⁹ и возмущенно жаловались на то, что я подрываю авторитет власти, ставя себя, „начальство“, на одну доску с машинистками и курьерами. Пошли интриги и подвохи.

В Ростове все эти происки и общее направление политики мне не нравились, и я подал в отставку. Парамонов²⁰ тоже ушел, и вместо нас был назначен либеральный профессор Соколов. Начался развал работы ОСВАГа. Пропаганда приобретала все более и более бесцветный, нелепый и казенный характер, бюрократические приемы заменили научно-рациональные, пошли неурядицы в провинциальных филиалах и недобросовестное отношение к расходуемым суммам, имя ОСВАГа стала на Юге России синонимом бессмысленного топтания на месте и казнокрадства²¹.

Новое Донское правительство предложило мне организовать свой, донской отдел пропаганды, названный Донтосом (Донской отдел осведомления). Я взялся было, и в короткий срок поставил в селах и станицах около 400 изб-читален, были созданы журналы и собственные издания, печатались плакаты и т. д. Но интриги пошли и здесь. Абсолютно неспособное строить государственную работу правительство генерала Попова тормозило на каждом шагу нашу работу, в которой оно ничего не понимало. Мне это надоело, я подал в отставку, и, когда представилась возможность, примкнул к закупочной железнодорожной комиссии инженера Шуберского²², которого высшее командование на Юге России послало за границу, и, взяв семью, уехал пароходом из Новороссийска через Константинополь в Италию».

А вот как «виртуозно» Чахотин бежал из Петрограда зимой 1918 г.:

«В начале января утром вдруг в Бюро (Петроградского Совета Трудовой интеллигенции — С. Ф.) нагрянули два грузовика с матросами, которые просто начали хватать наши ценнейшие для истории войны и революции и систематизированные информационные материалы и швырять в грузовики. Меня в Бюро еще не было. Одному товарищу удалось выскочить на улицу и с ближайшего телефона позвонить мне о происходящем в Бюро. Он сказал мне: „Вас ищут, спасайтесь немедленно“. Я понял, что дело серьезно, бросился домой, мы с женой похватали самые нужные вещи в два чемодана и с нашим двухмесячным сыном, бросив квартиру и все имущество, тотчас на извозчике добрались до вокзала на Москву. Прождав поезда несколько часов на перроне, на отчаянном морозе, влезли через разбитые окна в вагон, который был набит людьми, бежавшими из Петрограда и, стоя в нем, как сельди в бочке, уехали в Москву, а оттуда тотчас далее на юг, на Дон, где жили родители жены²³.

Поезд наш дошел до границы Донской области, там уже шла перестрелка между казаками и красноармейцами, и нас всех высадили. Так как пули били по окнам зала ожидания и стекла разлетались вдребезги, пришлось лечь на пол и оставаться в таком положении до ночи. Ночью станция была захвачена казаками, и патрули начали досмотр бумаг всех бывших на станции. Так как с нами был двухмесячный младенец, нас не тронули. К полудню местечко и станция вновь были взяты красными, и опять началась проверка документов, но уже с другой стороны. Опять все обошлось, но выходить со станции было нельзя. Ночью опять был бой, и станция теперь оказалась в руках казаков, и новый досмотр всех и допрос…Неожиданно разнесся слух, что формируется состав поезда. Мы бросились к нему и еле успели влезть в вагон, как поезд тронулся. Перестрелка усилилась, и наступающие красные начали бить по поезду из орудия. Ход поезда ускорялся, но четверть часа пришлось пережить страх. Наконец, он вышел из сферы огня, грохот выстрелов стал затихать, и мы оказались на донской стороне.

Ночью мы прибыли в Новочеркасск и, проведя ее на вокзале, утром отправились на поиски квартиры. Новочеркасск кишел беженцами из Москвы и Петрограда. Найдя такую, начали устраиваться и, наконец, успокоились, но ненадолго. Со стороны Ростова ухали орудия. Там шли бои между красногвардейцами и шедшими с западного фронта полками, составленными целиком из офицеров — это была Добровольческая армия генерала Корнилова. Она шла на Кубань, так как с севера, от Царицына, двигались на Ростов крупные части Красной Армии, сформированные Троцким. Не прошло и трех недель, как мы в Новочеркасске оказались почти в центре военных действий. Добровольческая армия, а за ней толпы беженцев пешеходом уходили с Дона на юг. Стояли лютые морозы. В истории этот поход был назван Ледяным походом. Нам нечего было и думать идти пешком сотни верст с трехмесячным младенцем. Мы решили остаться. Спрятались в подвале и прожили там более месяца, не показываясь на свет божий. Хозяин дома покупал и доставлял нам продукты. Деньги наши таяли. Прошел месяц. В дом заходили иногда красногвардейцы, но ни один не догадался спуститься в подвал.

Пошел второй месяц, мы отощали. Денег оставалось на несколько дней. И вдруг издали стал слышен гром орудий, он то приближался, то отходил, но, наконец, одной ночью он стал сильнее и застрекотали пулеметы. Подходили казаки атамана Попова. Под утро пулеметный огонь сильно участился и вдруг стих. Новочеркасск был взят казацкими отрядами. Мы выползли из нашего подвала и не могли надышаться свежим воздухом <…>. Началось образование нового государства — Всевеликого Войска Донского. Генерал Богаевский²⁴, ставший министром иностранных дел, знавший меня как социалиста и владеющего иностранными языками, предложил мне быть в его министерстве заведующим бюро печати. Я, стоявший на позиции в пользу созыва Учредительного Собрания, принял предложенную мне работу».

Вот такие «хождения по мукам»²⁵, в которых, на мой взгляд, нет никакой виртуозности. Конечно, жизнь, особенно когда она длинная и происходит в столь меняющихся, как в первой половине ХХ века, условиях, может вызвать эволюцию личности или ее слом. Уже на Западе, но еще по горячим следам происшедшего (да еще и происходившего), вдруг С. С. Чахотин пишет статью «В Каноссу!», опубликованную в сборнике «Смена вех», где упоминает о примирении и желании работать с новой властью — Советской Россией: «Станем ли мы сами от того большевиками или коммунистами, как думают некоторые? Конечно, нет. Коммунизм как практическая доктрина в современной обстановке по-прежнему остается для нас той же утопией, что и раньше <…>. На краю пропасти каждый должен встрепенуться, сам искать выхода, думать, изловчиться или... погибнуть <…>. Конечно, все эти плюсы (перспективы новой России — С. Ф.) куплены недешевой ценой, ценой разрушений, бесчисленных жертв, отставания в ходе культуры. Но, увы, ничто в жизни как индивидуума, так и народа без жертв не дается. За все приходится платить».

Какова оказалась эта плата и для самих сменовеховцев, и для всей России в следующие шестьдесят пять лет, читатели знают (или легко могут узнать). Закрадывается мысль — не было ли сотрудничество Чахотина с Советами в 1920-х годах таким «ловчением»? Это потом, в письме, предназначенном для советской бюрократии, от которой зависело, разрешить ли профессору Чахотину вернуться на родину, он напишет: «Уже с момента моего отъезда за границу (в 1919 г.) я не принимал больше участия в борьбе против Советской власти, а с 1920 г. стал активно выступать, в прессе и делом, в пользу СССР. Зная около десяти иностранных языков и обладая обширными научными связями и значительным именем за границей, я стал всеми силами способствовать распространению правильных сведений о строительстве и политике СССР и вызывать к нему симпатии <…>. Наши полпреды за границей мне неоднократно высказывали одобрение за ведущуюся мною в интересах СССР и по собственному побуждению работу <…>. Я считал, и не раскаиваюсь, что пока мое место было за границей, так как здесь моя работа на пользу СССР и социализма была необходимой <…>. Меня нельзя упрекнуть, что я мог примкнуть за границей к разным „уклонам“, в частности, к троцкизму, так как в конфликте Сталина с Троцким всегда стоял на стороне первого из того простого рассуждения, что деятельность Сталина была рациональной, государственно-созидательной, конкретной, тогда как для Троцкого, в моих глазах, характерной чертой всегда была шумливость, самореклама, „словестность“²⁶». Понятно, что в данном случае текст определенно адоптирован под читателя. Но, видимо, в основе его действительная уверенность пишущего в правоте занятой им политической позиции.

Кроме участия в редактировании просоветской газеты «Накануне» (1922—1924) и исполнения обязанностей заведующего организационным отделом Советского торгпредства в Берлине (1925—1926), равно как и обязанностей заграничного сотрудника рабоче-крестьянской инспекции, нам неизвестно, какую работу «в интересах СССР» вел Чахотин. В 1926 г. по болезни он уехал в Италию и как будто больше не взаимодействовал с советскими организациями. Тем не менее, получив в 1922 г. советский паспорт, он постоянно его продлевал в различных странах (Франция, Германия, Дания). Тем временем на родине был расстрелян его брат Степан (1888—1931), а потом и первая жена — Э. В. Чахотина (Гаас) (1881—1942); один из сыновей — Владимир (1909—1943) — погиб в лагере, а второй — Игорь (1911—1993) — провел там 15 лет… Не это ли была персональная плата за «светлые» идеалы профессора? Вероятно, Сергей Степанович знал об этих трагических событиях (по крайней мере, о расстреле брата), однако продолжал стремиться на родину. В 1957 году Чахотин сам написал, почему он хочет вернуться в Советскую Россию: «Прежде всего, я устал от жизни в Западной Европе, в условиях социально и морально враждебного идеям СССР окружения и хотел бы отдохнуть на старости лет в социалистической атмосфере СССР, того строя, для прихода которого и укрепления которого я с юного возраста жил, работал и терпел многие годы, перенося немало лишений, утомлений и неприятностей».

Вернуться, а точнее попасть в «социалистическую атмосферу», в которой он раньше никогда не был, профессору Чахотину удалось только в 1958 году после шести лет бюрократической волокиты в различных советских инстанциях. Сначала он работал старшим научным сотрудником в Институте цитологии АН СССР в Ленинграде. В 1960 году из-за не подходящего ему ленинградского климата Чахотину пришлось перевестись в Москву в Институт биофизики АН СССР, где ученый работал до 1967 года, после чего перешел в Институт биологии развития АН СССР. В 1960 году по совокупности работ ему была присуждена научная степень доктора наук. Ученый неоднократно выступал с докладами, посвященными разработанному им методу избирательного ультрафиолетового облучения клетки. Однако с коллегами по институту Чахотин практически не встречался, так как работал в маленькой лаборатории, созданной в полученной им московской квартире. С 1970 года он стал научным консультантом.

Попытки издать в СССР свою книгу о психологическом насилии над массами и заявки на выезд из страны для лечения и на конференции (посвященные его же научному изобретению!) оставались со стороны властей без внимания. Европеец Чахотин оказался «запертым» в своей маленькой московской квартире-лаборатории. Как ни странно, политическое чутье, присущее Сергею Степановичу, к старости ему явно изменило. Несмотря на отечественную реальность, похоже, что в 60-е годы XX века он все еще верил в «социалистическое будущее» России.

В конце своих воспоминаний он писал: «Жизнь моя подходит к концу — мне 82 года. 65 лет тому назад, семнадцатилетним студентом Московского университета, я загорелся идеями социализма. Жизнь моя, как видно из этой книжки, носящей в значительной степени автобиографический характер²⁷, была очень, можно сказать, подвижной, полной разных авантюр и приключений. При всех переживаниях, во всех случаях, если я спрошу себя, я могу сказать: „Я остался социалистом“<…>. Ничто не могло сбить меня с избранного мною пути:<…> ни явные политические провалы, когда, казалось, шансы победы социализма рушились как в обеих мировых войнах, так и в захвате Гитлером всей Европы, в разгроме всех социалистических и человеческих принципов во время тридцатилетнего царствования Сталина на родине, первой стране, провозгласившей себя социалистическим государством, когда, казалось, никто и пикнуть не смел против тяжелой пяты, задавившей все социалистические идеи и начала. Ни разочарование, когда приехав семь лет назад на родину, я должен был столкнуться с фактом тысячи затруднений и помех для борьбы за основные принципы реального насаждения у нас социалистической мысли и жизни». Стойкость убеждений удивительная, но, очевидно, не нашедшая подкрепления ни в тогдашней российской действительности, ни в позднейшей истории России.

Единственный побег, который можно признать в некотором смысле «виртуозным», С. С. Чахотину удалось совершить из «страны победившего социализма» только после смерти. Его прах был развеян сыном Евгением над Средиземным морем в селении Каржез, на Корсике, где когда-то ученый жил, любил, был счастлив. Совершилось, правда, это событие только через 32 года после смерти профессора.

Напоследок хочется упомянуть и главное техническое изобретение С. С. Чахотина — установку для локального ультрафиолетового облучения живых микрообъектов. Я, видимо, один из немногих, кто работал уже в 1970-е годы с использованием метода Чахотина и над своей дипломной, а потом и кандидатской работой в области экспериментальной протозоологии. В это время, конечно, использовалась уже фирменная система, разработанная Carl Zeiss, Jena на основе чахотинского прибора. Не вдаваясь в научные детали, которые можно почерпнуть из соответствующих статей²⁸, скажу, что идея Сергея Степановича, воплощенная в современной микроскопической установке с зеркально-линзовыми объективами, позволила «оперировать» клеточные органеллы площадью порядка 20 квадратных микрометров и решить некоторые проблемы функциональной морфологии инфузорий (ресничных простейших). Впоследствии ультрафиолетовый источник излучения был заменен лазером, что значительно повысило скорость и эффективность операций на живой клетке. Пик работ, выполненных с использованием «чахотинского метода», пришелся на последнюю четверть XX века и позволил решить или приблизиться к решению нескольких проблем клеточной биологии и физиологии. Это направление деятельности Сергея Степановича оказалось намного более продуктивным, чем его политические, филологические и художественные начинания.

Разнообразные увлечения и таланты, может быть, слишком многочисленные, привели к тому, что С. С. Чахотина вспоминают теперь больше как человека удивительной судьбы, чем крупного ученого, политика, одного из первых отечественных эсперантистов, художника или борца за мир. Может быть, если бы он сконцентрировался на науке, результат был бы еще более фундаментальным.

Иллюстрации (все иллюстрации из коллекции автора статьи)

1. С. С. Чахотин на Русской станции в Виллафранке, 1904 (?).

2. С. С. Чахотин в Гейдельберге, 1908 (?).

3. Вид Русской зоологической станции в Виллафранке, 1900-е гг.

4. Вид Виллафранкской бухты от пирса Зоологической станции, 1914.

5. Современный вид Виллафранкской бухты, 1998.

6. С. С. Чахотин — управляющий ОСВАГ, 1918 (?).

7. Страничка дневниковых записей С. С. Чахотина. Италия, 1927.

8. С. С. Чахотин с внучкой Кларой. Москва, 1970.

9. Вид на Средиземное море от Каржеза, Корсика, где был развеян прах С. С. Чахотина, 2005. (фото Е. С. Чахотина)

10. Дизайн сайта фильма о С. С. Чахотине («Sergej in the urn») www.sergej-in-der-urne/news_events.php?lang=en обращение 20.10.2015.

11. Система для локального УФ-облучения микроскопических объектов С. С. Чахотина, 1957.