Это весьма любопытная проекция из 1944 года на будущее Советской России, в чем-то очень точно предсказавшая предстоящие явления, в чем-то ошибочная. Но совпадение некоторых наблюдений Тимашева, особенно во взгляде на идеологию, с тем, что происходит буквально на наших глазах в современной России, порой совершенно поразительно.

Татьяна Николаевна Тимашева в эмиграции начинает писать стихи, во многом наивные и бесхитростные, часто меланхоличные по настроению. И среди них встречаются истинные поэтические удачи.

 

Николай Сергеевич Тимашев

Мысли о послевоенной России

 

Николай Сергеевич Тимашев (1886―1970) ― правовед, социолог. Сын С. И. Тимашева². Окончил 1-ю Санкт-Петербургскую классическую гимназию и Императорский Александровский лицей. Учился в Санкт-Петербургском политехническом институте, затем в Страсбургском университете. В 1910 году защитил диссертацию на тему «Условное осуждение» и получил звание магистра права. В 1916 году после защиты докторской диссертации «Преступное возбуждение масс» преподавал в Петроградском Политехническом институте в должности доцента. С 1918 года экстраординарный, а затем ординарный профессор экономического отделения ППИ.

С 1921-го в эмиграции в Финляндии, затем в Германии. С 1923 года профессор права на русском факультете в Праге и профессор славянских исследований во Франции. С 1928 года занимал должность заместителя главного редактора парижской газеты «Возрождение». В 1936-м переехал в США, преподавал социологию в Гарвардском университете, с 1940 года ― в католическом Фордемском университете, затем в Мэримаунтском колледже в Нью-Йорке. Сотрудник эмигрантского «Нового журнала» (Нью-Йорк). Член Совета директоров Русского православного богословского фонда.

 

 

 

Мысли о послевоенной России³

<…> За последние десять лет, а именно начиная с 1934 года, смыслом совершавшегося в России исторического процесса было установление компромисса между революционными новшествами и возрождающейся национально-исторической традицией, компромисса, направленного к органическому слиянию обоих элементов.

Симптомы этого процесса бесчисленны. Напомню хотя бы основной лозунг пушкинского юбилея (1937 г.) «русский народ ― великий народ, потому что он дал миру Пушкина и Ленина»⁴.

Напомню новый национальный гимн, в котором «Русь» рифмуется со словами «Советский Союз»⁵. Обращу внимание на настойчивые усилия власти по насаждению уважения и даже преклонения перед русским историческим прошлым, начиная от Владимира Святого и кончая Великой Войной 1914―1917 годов⁶.

Официальная версия теперь такова: «Октябрьская революция исторична и национальна, она достойно продолжает русскую историю и воплощает исконные русские идеалы». В репертуаре московских театров 75 % занимают дореволюционные драмы, оперы и балеты; наиболее играемым драматургом является Островский. Усиленный напор делается на народное искусство: в Москве можно ежедневно слушать народную музыку, инструментальную и вокальную, и очень часто любоваться народными плясками.

В советских газетах статьи на тему о советских достижениях чередуются со статьями, благоговейно подчеркивающими исключительные качества русского народа, ныне официально признаваемого старшим братом всех многочисленных советских народов, к которому эти последние относятся с любовью и уважением.

Иногда автор начинает со славословия советскому патриотизму, но почти всегда переходит на русский патриотизм, ибо советский патриотизм ― это то самое чувство, которое воодушевляло солдат Суворова и Кутузова, которых при всем желании нельзя назвать советскими солдатами.

Сколько элементов исторической традиции уже ожило. В Москве с 12 сентября 1943 года опять есть патриарх московский и всея Руси⁷. Семья возвращается к историческому типу пожизненного союза мужчины и женщины в целях воспитания детей ― развод, после 8 июля 1944 года⁸, почти столь же труден, как был до революции.

Школьные порядки напоминают дореволюционные, притом не сравнительно либеральные порядки, заведенные при Ванновском⁹, а скорее порядки времен Делянова¹⁰. Школьные программы сильно смахивают на дореволюционные, с заменой Закона Божия тем, что уже в двадцатых годах называлось «советским Законом Божиим», т. е. теорией диалектического материализма…

Воскресла табель о рангах, не только военных, но и гражданских; в некоторых декретах дается, как в старое время, формула соответствия тех и других, а в новых чинах для инженеров, наподобие николаевских времен, звучит военная нотка. Не только военным, но и многим гражданским чинам присвоены мундиры, а груди многих из их обладателей увешаны орденами в количестве, далеко превосходящем то, что можно было видеть до революции.

Дворянства, конечно, нет ― но его с успехом заменяют большевики, партийные и беспартийные. В литературе и искусстве брошены революционные искания. Процветает классика, а современным «производителям культуры» дан наказ ― творить просто и понятно, приблизительно в стиле умеренного реализма, к которому в молодые годы привыкли революционные вожди.

Русский ампир стал официальным архитектурным стилем советов.

Если бы на этом остановиться, то картина вышла бы однобокой. Наряду с возрождающимися элементами русской традиции, в современной русской действительности укоренились и элементы революционного происхождения. <…> Официальной философией продолжает оставаться марксизм, правда, измененный до неузнаваемости и сильно смахивающий на «героическую теорию» Карлейля¹¹: ничто не совершается по необходимости, и весь исторический прогресс зависит от благотворного вмешательства гениальных личностей, в русских условиях ― Петра Великого, Ленина и Сталина.

В полной мере сохранено государственное руководство культурной деятельностью; за последние годы перед этой деятельностью поставлены новые задачи, но принцип руководства сохранился в полной силе.

Что сказать о политическом укладе? Власти предержащие ― революционного происхождения, но интенсивность принуждения и его методы возвращают Россию ко временам, давно прошедшим. В последний раз такого стиля самовластие Россия знала при Павле, но в еще большей мере чувствуются отголоски властных методов Петра Великого и Иоанна Грозного ― недаром обоим монархам отведены самые почетные места в современном советском Пантеоне. В этой сфере больше, чем где бы то ни было, революция сбила Россию с исторического пути, который явно вел ее к демократии.

 

Куда же потечет исторический процесс по окончании войны? Логически даны три возможности:

1) Достигнутый к настоящему времени компромисс закрепится; для России, уже послевоенной и послереволюционной, начнется «органический период» стояния на месте, каких немало было в ее истории.

2) По миновании военной опасности революционный импульс оживет, и Россия вступит в полосу «третьего коммунистического наступления» ― первым был Военный Коммунизм (1917―1921 годы), вторым ― «героические годы» 1929―1933, прошедшие под знаком первой и начала второй пятилеток.

3) Продолжится отступление от плана коммунистического преобразования, и еще ярче проступит возврат к историческим путям и тенденциям; при этом, в иных случаях, может осуществиться не то, что уже было, а то, чему суждено было бы быть, если бы преемственность русской истории не была прервана Октябрьской революцией. Из этих трех возможностей наименее вероятной я считаю первую, а наиболее вероятной последнюю.

<…> Во-первых, направление развития за названные годы отвечает логике исторического процесса за революционные и послереволюционные периоды. Революцию можно уподобить толчку, сбивающему человека с его пути; проходит несколько времени, и он на свой путь возвращается. Так возвращается и нация.

Историки французской революции давно установили, что Франция девятнадцатого века была детищем и старого режима, и революции; смысл наполеоновской эпохи заключался в нахождении и закреплении компромисса между старым и новым. Весьма вероятно, что таков же будет исход русской революции; это вероятно потому, что процесс уже явно обозначился.

Во-вторых, опыт русской истории показывает, что войны, даже победоносные, вели в ней к поступательному движению, к упорядочению государственного и общественного строя. «Дней александровых прекрасное начало»¹² пришло после победоносных кампаний Суворова. Отечественная война дала не только Аракчеева; она дала и либеральную по тем временам польскую конституцию, и проект «уставной грамоты».

За крымской кампанией последовала эпоха великих реформ, но второй толчок реформам был дан успешной русско-турецкой войной. Русско-японская война привела к конституционной реформе, к столыпинской аграрной реформе, к десятилетнему плану всеобщего народного образования.

Очистительные последствия неудачных войн не нуждаются в объяснении; но почему в новой русской истории имели они место и после удачных войн? Вероятно, потому что и эти последние вскрывали вопиющие недочеты и неожиданные слабости в строе. А такое вскрытие теневых сторон несомненно произошло и за Вторую Отечественную Войну. Как ни прославляют теперь мудрость Сталина, но он прозевал немецкое нападение, несмотря на предупреждения из английских и американских источников. И ведь он назначил командовать фронтами Ворошилова и Буденного, которые показали себя полными невеждами и были на голову разбиты немецкими генералами.

Только изумительная стойкость русского народа выпрямила положение, которое временами казалось совсем отчаянным. И вопрос, почему же русским армиям пришлось отбивать врага от Сталинграда, не может не ставиться в стране, где каждый по необходимости научился рассуждать по-военному. В скрытой форме вопрос поставлен в «Днях и Ночах» Симонова. А именно с таких вопросов и начинается нажим на власть, допустившую вопиющие ошибки.

В-третьих, эта война снизила искусственную преграду между Россией и Западом. Об англо-американских победах в Италии, Франции и Германии знает всякий русский, и не может он не сделать такой вывод: значит, героически и успешно воевать могут народы не только при коммунистическом, но и при ином режиме. Пришедшие с Запада танки и аэропланы еще раз засвидетельствовали высокий уровень капиталистической техники. Сапоги на ногах американских корреспондентов и летчиков, по единодушному показанию всех наблюдателей, вызывают полное недоумение: как это возможно, чтобы такие сапоги носили скромные представители капиталистических стран, где, согласно пропаганде, простым людям полагается ходить чуть ли не босыми?

Наконец, еще до начала военной страды русские армии вступили в страны, где продолжал царить «проклятый капитализм», и не могли не убедиться сметливые русские люди в том, что в балтийских странах и на польских «кресах»¹³ товаров и жизненных удобств было куда побольше, нежели у них дома.

А после вступления русских армий в Румынию в «Правде» появились симптоматические статьи, учившие воинов не поддаваться обаянию мишурного блеска буржуазной культуры; очевидно, даже от весьма относительной роскоши балканских стран у счастливых обитателей советской страны разбежались глаза. С той поры они увидели подлинный блеск Вены, изумительно обработанные поля Чехословакии и Германии. Не появятся ли в их умах те же вопросы, как у русских офицеров и солдат, взявших в 1814 году Париж?

В-четвертых, не мог не повлиять на властителей страны опыт, приобретенный за периоды коммунистических натисков. За эти периоды власть испытала не только активное и пассивное сопротивление населения, вернее, отдельных человеческих личностей, но и гораздо более страшное безличное сопротивление всей социальной системы, которая отказывается функционировать, когда ее начинают ломать в угоду абстрактной идее. Две голодные катастрофы, гибель половины русского скота, повальное невежество среди оканчивающих школы всех ступеней ― все это было и стало известным власть имущим.

Они, несомненно, убедились в неосуществимости многих частей своего плана ― удаления религии из души преданного ей народа, создания «нового человека», не признающего ничего, кроме марксистской схоластики, вытравления национального чувства и в особенности вызова интернациональной пролетарской революции. Они на деле испытали социальный закон «неожиданных последствий», обыкновенно неблагоприятных, более всего в области семьи и школы, преобразование которых обернулось появлением многомиллионной армии молодых хулиганов ― с 7 апреля 1935 года их начали расстреливать¹⁴.

С другой стороны, они испытали и неожиданные, но благоприятные последствия многих из своих уступок. Они радостно вкусили плоды отказа от коммунистического аскетизма, который требовал, чтобы люди ходили грязными, небритыми, нечесаными. Они вместе с массами с восторгом приобщились к возрождению подлинного искусства на место уродливых революционных потуг. Они не могут не приветствовать возрождение социальной иерархии, которая закрепляет за ними и их потомством привилегированное положение в обществе. От компромисса они существенно выиграли: при нем живется приятнее и спокойнее, нежели до него. Начать новый коммунистический натиск в сколько-нибудь значительных размерах они могли бы только, если бы сохранили пламенную веру в марксизм.

Но в такую их «революционную святость», сохраняющую в полноте веру, несмотря ни на что, что-то трудно поверить. Укажут, пожалуй, на то, что вернулись же коммунисты в 1928―1929 годах к чистоте принципов после приятной передышки НЭПа. Но тогда их воодушевила было новая идея: в плановом начале был, казалось, найден золотой ключ к вратам коммунистического рая.

Теперь о подобной идее не слышно, и, напротив того, на деле показал свое могущество «советский патриотизм», который, как было объяснено, непременно оборачивается русским патриотизмом. Как неоднократно было признано высшими авторитетами страны, русские люди проявили несокрушимую волю к победе потому, что они осознали себя потомками героев времен Суворова и Кутузова, сынами вечной России, а не потому, что они почувствовали себя воинами Маркса, Ленина и Сталина.

Итак, из трех возможностей наиболее вероятной представляется третья. Иными словами, вероятнее всего продолжится процесс, ознаменовавший последнее десятилетие; углубится отступление от преобразовательных замыслов, намеченных согласно марксистскому учению в истолковании Ленина, еще яснее обнаружится возврат России на ее исторические пути, еще больше новых элементов прибавится к послереволюционной амальгаме. Нельзя ли хоть сколько-нибудь конкретизировать этот прогноз? Это можно попытаться сделать, рассуждая следующим образом.

Движение по пути, наметившемуся за 1934―1944 годы, несомненно отвечало желаниям широких народных масс, которые около 1930 года вряд ли проявили бы ту высокую национальную сознательность, которой ознаменовались последние годы. Если бы пожелания этих масс были открыто заявлены, наш прогноз был бы существенно облегчен, ибо главным основанием для отступления от плана может быть только желание власти укрепить свою социальную базу, осуществляя популярные, но не подкапывающиеся под сущность строя мероприятия. Но в советской России, как во всякой диктатуре, «народ безмолвствует»: не только формальных требований, но и скромных пожеланий никто заявить не может. <…>

Скажут, пожалуй, что такие рассуждения бесполезны, ибо коммунистическим властителям нет дела до народных пожеланий. Вряд ли это совсем так; несмотря на полноту политического зажима, определенные пути давления на власть существуют, и временами власть это давление явно ощущает. Давление это принимает две основные формы.

Первая стоит в связи с тем процессом «поглощения», который, все усиливаясь, протекал за последние годы, когда партия настойчиво и планомерно вводила в свои ряды людей, отличившихся на военном, культурном или техническом поприщах и при том свободных от подозрения в оппозиционности.

Этот процесс, несколько напоминающий процесс постоянного омоложения английского правящего класса, приводит к тому, что течения, появляющиеся вне партийной ограды, оказываются представленными и внутри нее.

Вторая форма столь же стара, как коммунистический режим: это пассивное сопротивление масс и описанное выше безличное сопротивление социальной системы.

Не при всяких условиях могло бы комбинированное давление извнутри и извне сломать волю коммунистических преобразователей. Но мы знаем, что в конкретной исторической обстановке оно эту волю сломало, и предполагаем ― согласно принятой гипотезе ― что оно останется действенным и в послевоенные годы.

Каковы же могут быть результаты этого давления в сферах политической, хозяйственной и культурной?

В политической сфере основной вопрос может быть поставлен так: существует ли в России тяга к демократии. т. е. к ограждению личной свободы и участию граждан в вершении политических проблем? На этот вопрос я отвечаю положительно и основываю свое утверждение на факте дарования сталинской конституции. Нет сомнений в том, что конституция ни на йоту не ограничила сталинское самовластие; согласно многочисленным заявлениям власть имущих, конституция эта имела целью консолидацию «достижений», а не изменение сложившегося положения вещей.

Но почему была произведена конституционная реформа? Иногда высказывается мнение, что целью было пустить пыль в глаза иностранцам. Невероятное объяснение, потому что советская власть давно пришла к циничному, но не лишенному правильности взгляду: когда иностранцы нуждаются в ее содействии, они закрывают глаза на все, что могло бы их оттолкнуть, а когда не нуждаются, приписывают советской власти не только истинные, но и мифические злодеяния и козни.

Если не для иностранцев, значит, реформа была проведена для русских. Ей предшествовали и сопутствовали многочисленные заявления, что советская демократия испортилась, и что реформа призвана влить в нее новую жизненную силу. Заявления эти были сделаны в период «великих реформ» в духе, который был выше охарактеризован.

Вывод ясен: реформа была предпринята в качестве звена в общем плане умиротворения населения, которое, значит, проявляло интерес к демократическим принципам в политическом строе.

Из этого отнюдь не вытекает, чтобы в близком будущем предстояла подлинная демократизация советов. Ведь все реформы последнего десятилетия можно уподобить выбрасыванию балласта с аэростата в целях спасения жизни воздухоплавателей: все уступки были сделаны для того, чтобы не пришлось сделать вот эту ― сдачу власти.

Только частичных уступок в политической сфере можно поэтому ждать. Одна из них как будто намечается в явлении, о котором многократно упоминала советская печать за военные годы: это оживление местных советов, на почве привлечения к их работе местной интеллигенции, «уважаемых стариков-колхозников», возвращающихся с войны ветеранов. Этот факт тем знаменательнее, что до начала тридцатых годов в деревнях удерживались «сельские сходы», нечто вроде деревенского веча, и не только удерживались, но явно преобладали над сельскими советами. Не свидетельствует ли эта стойкость непосредственной сельской демократии о живучей традиции, которая не могла забыться за какие-нибудь10―15 лет: ведь не были забыты даже советы между 1905 и 1917 годами. <…> Вторая линия развития в политической сфере может быть намечена в отношении свобод. Воистину изумительно то приближение к религиозной свободе, которым ознаменовались 1939―1944 годы, и это непосредственно после жестоких гонений 1937―1938 годов. Сама власть неоднократно признавала, что гонения вызвали враждебность к ней населения; значит, изменение религиозной политики было уступкой в целях внутреннего умиротворения; значит, население, по крайней мере, значительная его часть, требует какого-то минимума религиозной свободы. Не нужно обольщаться: то, что верующие получили, ― не подлинная религиозная свобода, а всего только либеральная практика, не налагающая на власть никаких обязанностей в смысле невмешательства в вопросы совести.

Не надо забывать, что сохранила силу статья сталинской конституции, гарантирующая гражданам свободу антирелигиозной, но не религиозной пропаганды.

И все-таки надо быть слепым, чтобы не видеть значительных перемен и не понимать их симптоматический характер. Если нынешнее положение удержится, то в силу «нормативной тенденции действительности» понемногу сложится убеждение в том, что на терпимость верующие имеют право. Это окажется первым прорывом в ограду самовластия, не признающего за личностью никаких прав. Исторический же опыт показывает, что религиозная свобода ставит на очередь и другие. Не в ближайшем будущем, но в несколько более отдаленной перспективе видится возрождение тяги к свободе слова и печати, отсутствие которых не может не проступить в качестве ограничения новоявленных поблажек в религиозной сфере. <…>

В сложившейся обстановке есть еще один источник, откуда может забить живительная струя свободы. <…> Может ли народ, осиянный богатством нашей литературы, с ее высокими идеалами, может ли такой народ не возгореться вновь пламенной верой в свободу? <…>

Ныне же культура вырабатывается замкнутым штатом людей, зависящих от правительства, которое указывает им темы и стиль разработки и тем пресекает возможность подлинного разнообразия. Если такое состояние продолжится, русская культура обречена на окаменение, случившееся со многими известными истории культурами. Эта опасность может быть предотвращена, только если путем внутреннего давления со стороны подошедших близко к власти интеллигентов рамки культурного творчества будут постепенно раздвигаться.

Но все же основная тенденция предстоящего развития обрисовывается достаточно ясно. Коммунистическому чудовищу уже не ожить, что не помешает дожить у власти тем, кто в свое время пытался дать ему окончательно и бесповоротно овладеть Россией. Последствия коммунистических натисков остались и останутся в русской действительности. Но русская история, как будто оборванная в октябре 1917 года, вновь выходит на свой путь. Это вновь история русского народа, а не история безымянного общества пролетариев, случайно осевшего на русской земле.

 

Татьяна Николаевна Тимашева (псевдоним С. Горлова, 1891―1950). Родилась в семье Н. П. Рузского¹⁵. Окончила Санкт-Петербургский женский педагогический институт. Работала сельской учительницей. Увлекалась музыкой, переписывалась с С. Прокофьевым.

В начале Первой мировой войны училась на курсах сестер милосердия и была отправлена на передовую. Вынесла с поля боя более ста раненых русских солдат и офицеров. За отвагу на полях сражений была награждена Серебряной нагрудной медалью на Анненской ленте (1915 г.), Золотой нагрудной медалью на Анненской ленте (1916 г.), Георгиевской медалью «За храбрость» 4-й степени (1916 г.). После революции была арестована большевиками, сидела в тюрьмах. В 1919 году поступила на экономический факультет Петроградского политехнического института. Жила в квартире своего дяди Дмитрия Павловича Рузского ― ректора ППИ, где в 1920 году познакомилась с молодым профессором, социологом и юристом Николаем Сергеевичем Тимашевым, за которого через год вышла замуж. С 1921 года в эмиграции (Финляндия, Германия, Чехословакия), с 1926 года во Франции. В Париже Т. Тимашева сотрудничала в газете «Возрождение». В 1929 году в «Вестнике РСХД» опубликовала свои «Воспоминания».

Дом Тимашевых стал своего рода культурным центром русской эмиграции. Первые стихи Т. Тимашева публиковала в рукописном журнале, предназначенном для гостей, среди которых однажды оказался и В. В. Набоков, весьма благосклонно отнесшийся к поэтическим опусам хозяйки дома. Помимо увлечений музыкой Т. Тимашева писала иконы под руководством известного иконописца П. М. Сафронова¹⁶. Организовала школу, где детей обучали русскому языку и русской истории.

Печаталась в ежегодном журнале «День русского ребенка» (Сан-Франциско, 1934―1955). В 1939 году переехала в США. В 1943-м начала публиковать свои стихи (под псевдонимом С. Горлова). Участвовала в деятельности кружка русских поэтов в Америке (Нью-Йорк). В сборнике «Четырнадцать», изданном этим кружком, двадцать стихотворений Т. Тимашевой. Всего опубликовано около 150 стихотворений. В 1953 году, уже после ее смерти, Н. С. Тимашев издал книгу «Избранные стихотворения». Стихи Т. Тимашевой вошли в антологию Ю. Иваска «На Западе».

Похоронена на кладбище Свято-Троицкой обители, Джорданвилл, США.

***

Подруга нежная, последняя подруга!

Спокоен голос мой, приветствуя тебя.

Твой час настал. Приходишь ты, любя,

Ты, неизбежная, как замыканье круга.

 

В твоих руках ― осенние цветы:

Ты их приносишь мне, как символ увяданья.

Я принимаю их. (О, тихие мечты,

Мечты, не знающие ожиданья!)

 

С тобой, приветливой, беседа мне легка.

Мне сладостно с тобою зажигать лампаду…

О старость снежная, войди ― тебе я рада, ―

И двери затвори, и сядь у камелька!

__________________

Я оглянулась на твои шаги…

Какая грусть в твоем усталом взгляде…

Но я люблю тебя и в траурном наряде,

Моя мечта! Какие бы враги

Ни разлучали нас, храню я веру, ―

И странницей от пыли серой,

Приму тебя. Войди в мой скромный дом.

Завечеряй со мной. Останься в нем…

 

***

Черными бусами

птицы мелькнули

там, далеко, между труб…

В воздухе легком,

весенне-прозрачном,

облик домов сер и груб.

Давит мне душу…

Раздвинуть бы стены…

Чистый открыть небосклон…

Пленница жизни,

я скучная птица…

песня моя ― только стон.

 

***

Обжег холодным поцелуем

Лицо и руки первый снег.

С раската, не сдержавши бег,

В сугроб с салазками лечу я.

Не страшен снежный пуховик.

Объятья снега ― жарче юга.

Танцуй, приветливая вьюга,

В сугробе поднятая в миг.

Не знаю, радостно мне, больно ль ―

Вдали ― лазури пелена.

Но, кажется, близка она

И светит мне в снегу привольно.

 

Буря.

В безмолвии метутся облака,

Покорные чужому повеленью,

Не смея выкрикнуть моленья ―

Остановиться, отдохнуть слегка…

Их беспощадно рваные края

Беспомощно висят, лохмотьями спадая…

(О, жизнь моя!.. О, голова седая…)

Не так ли дни разодраны судьбой,

И ветер треплет сломанные крылья…

А мы молчим, унынье притая…

 

Набат.

Тревожит колокол. Призывный звон

В спокойном воздухе, как звук набата.

Зовет он каждого ― врага и брата,

И к небесам взывает он.

 

Устали души. Тяжек сон

Надежд несбывшихся. Гнетет утрата

Наивной веры. Болью сердце сжато,

И грузным кажется земной поклон…

 

Я не пойду! Набат, гуди!

Рви резкой болью нити света…

Огромный стон растет в груди,

И нету на него ответа.

 

У камина.

Воет… Стонет… Опять и опять

Воет в трубе опостылая вьюга,

И начинают, услышавши друга,

Мысли тяжелые душу хлестать.

 

Словно колдунья корявой клюкой

Мысль остановит, мечту на подъеме,

И отразится в душе-водоеме

Лик, искаженный гнетущей тоской…

 

Холодно… Теплится сонно камин,

Сучья трещат, задыхаясь и плача…

― Не погадать ли себе на удачу?

Тени откроют веленья глубин!..

 

Тени метнулись… Огонь, потухая,

В мрак погрузил неприглядную клеть…

Тихо… Лишь вьюга, к страданьям глухая,

Будет над счастьем отходную петь…

 

Скука.

Седая капель за окном

Мешает спокойно плакать…

Как будто под метроном

По крыше стук. И слякоть

Спускается по стеклу,

Словно ползучая тина…

Бахромой застряв в паутине,

У елки ветку нагнув,

Капли висят некрасиво…

Только раскрывшись спесиво

Дождю навстречу, стужей

Наслаждаются мутные лужи…

 

В горах.

Холодным блеском загорались дали,

В упор глядело небо на меня…

Сурово ночь, ледышками звеня,

Стояла предо мной. Нежданно пали

Покровы, что безбрежность укрывали

От взора жадного. И, леденя,

Как вестники немеркнущего дня,

Свисали звезды, полные печали…

 

О, дерзость смертного! На крутизне

Ты своевольем можешь ли венчаться…

Тебе ль под силу с вечностью встречаться!

 

Но ищешь встречи с ней наедине

Непокоренный шалою судьбой…

Не ты ли творчество венчал собой.

 

***

О, больно! Больно!.. Горяча

Горит свеча, ―

Горит и тает…

Так радость жизни увядает,

Спадая медленно с плеча…

 

Акварель.

Сегодня в воздухе запахло ранней Пасхой,

Хоть хмурая зима еще сидит в лесу.

Но только по утру какой-то новой лаской

Заря раскинула румяную красу.

Шумит верхушкой лес улыбчато как будто,

Легонечко подул весенний первячок,

И где-то, может быть, невидимо под спудом

Впервые развернул колечки червячок.

На голых веточках налет зеленый тюля,

Люблю я этот тоненький наряд:

Дороже сердцу он всей пышности июля,

Как первый детский шаг, как первых кружев ряд.

В холодном воздухе мелькнула нотка юга

Заметная едва, совсем, совсем на дне,

И слышится в мечте позвякиванье плуга,

И цокающий звук машины на гумне.

Исток живой воды ― и расцветанье поля.

Весна затейница ― и осени венец…

И как мне радостно, что в Божьей воле

На Божьей ниве я смиренный жнец.

 

Песнь о ветре

Посвящается Н. С. Тимашеву

Хвостатый ветер завертел

Покорный воздух каруселью,

Взмахнул хлыстом и улетел,

Хмельной, в безудержном веселье.

 

Дождем как будто бы из туч

Летят назад сухие листья,

Зачем-то взвитые из куч.

«Привычным ухом внемлю свист я».

 

Привычным ухом… Все ж нова

Мне песня ветра буревого,

Как по весне нова трава,

Как тонкий лист пленяет снова.

И я люблю лохматый ветр,

Когда, прорвавшися из недр,

Воздушным вихрем сквозь дубравы

Он льется волнами по травам

И, разозлившись, крут и груб,

С размаху рвет столетний дуб¹⁷.

 

Вечер.

Длинные тени легли на дорогу.

Поздно. Кончается день.

Стань на колени. Великому Богу

Ты помолись. И в труде

Кипень тревожного сердца в молитву

Преобрази. Пусть спадет

Горечь, быть может, проигранной битвы.

Мир пусть тебя обоймет…

Тени вечерние станут длиннее,

Ночь приведут за собой…

Сердце уснет… И, звездой пламенея,

Спустится вечный покой…¹⁸