Белая блузка с открытой шеей, красная юбочка выше колен, бархатный корсаж, красные чулки и черные туфельки — ну чем не неаполитанская рыбачка? Ольга Владимировна определила мне в пару Васю Трувеллер, он друг детских лет, он слишком будничный и свой, в зале я постараюсь потеряться, не проводить же с ним весь вечер! «Возок подан... едем!» — кричит Володя. В розвальни насели «наши» иностранцы: Мр Седегрэн в костюме Мефистофеля, Вильгресс — паяц, Харис в красном домино. И вот возок занырял в наметенных сугробах, дальше по укатанной дороге понесся быстро навстречу веселью и радости.

У Рандрупп разыгрывается целая пантомима. Мисс Скот танцует танец «Гейши», обмахиваясь веером и напевая:

Однажды из поездок

Вернулся мандарин…

Мы парами и в одиночку проходим перед зрителями, конечно, все в масках. Ганя — маркиз, с маркизой в белом парике они протанцевали менуэт. Затем мы едем к Балыковым. Маски сняты. Вальс сменяется мазуркой. Ко мне подходит паяц в шелковом голубом костюме, некто Ниса Ковлер. Мы танцуем, затем под руку гуляем в зале. Я довольна своим кавалером. Во-первых, он взрослый, а во-вторых, он красив, а в-третьих, я ему нравлюсь, это очевидно. «Посмотрите, посмотрите, какую неаполитанка Таня поймала рыбу!» — громогласно произносит папин друг, директор банка, некто Гриневицкий. «Ха-ха-ха!» — хохочет он при этом, чуть ли не показывая пальцем на меня, обращая на нас с Нисоном внимание почти целого зала. Краснеет Ниса, краснею и я. «Ну какой же чудак этот Гриневицкий, у него ни такта, ни чутья!» — говорю я тихо Нисону. «Ах, не обращайте, пожалуйста, никакого внимания на слова этого циника! Знаете, Таня, сегодня мне так хорошо и ничто и никто не должен омрачать этого чудного вечера. Я бы хотел Вас увидеть на вечере нашего Коммерческого Училища. Вы к нам придете? Обещайте, без Вас мне будет скучно!» — Ниса ко мне наклоняется и смотрит почти умоляюще своими красивыми синими глазами.

После ужина у Скороходовых мы разъезжаемся по домам, маскарад окончен, отзвучала музыка и смех. Затихли наши голоса.

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ

Мне шестнадцать лет. Позади детство, отрочество, начинается юность. Утром меня мама и папа поздравили с Днем рождения, и мама надела мне на шею брильянтовый кулон. Родители придают большое значение этому дню. Официально это совершеннолетие, и я, если бы вдруг захотела, могла бы выйти замуж. Но выходить замуж мне рано и из опеки и надзора мне выходить тоже рановато. Да и свобода мне, в общем, совсем не нужна. Дышится в нашем доме легко, и другой мир, вне наших стен, мне представляется чужим и неинтересным.

Вечером у нас гости, много молодежи и парадный ужин. Семен Андреевич Гамрикелли запевает застольную кавказскую песню и поднимает бокал:

Наливай сосед соседу —

Сосед любит пить вино.

Поцелуй сосед соседа

Сосед любит поцелуй!

Боба подходит ко мне с чарочкой на подносе, затягивает «здравницу» своим приятным тенором:

Чарочка моя,

На серебряном блюде поставленная,

Кому чару пить,

Тому здраву быть —

Свет Татьяне Николаевне…

«Пей до дна, пей до дна!» — настойчиво повторяют гости и свои до тех пор, пока я до дна не осушаю бокал. По правую руку от меня сидит майор Кошек, по левую — Гога Заале. «Я никогда не перестану смотреть на Вас, Таня, как на девочку с бантом, несмотря на то, что Вам сегодня шестнадцать лет, — говорит мне неожиданно Гога Заале. — Что Вы вообще знаете о жизни? Вам не знаком ни фронт, ни война. Вы живете как будто под стеклянным колпаком, не то что мы, стреляные птицы, преждевременно разочаровавшиеся во всем, ведь мы смотрим на жизнь примитивно, почти цинично. И все это с нами сделала война и во всем этом виновна Революция». «Ничего, Гога, и война не вечна. Придет такой счастливый день и в Вашей жизни, жизнь войдет в свое нормальное русло, снова у нас появится вера в человека, вера в идеалы…»

Зашумели отодвигаемые стулья. Мы переходим в гостиную. Под бодрые звуки граммофонной пластинки Lady boy, Lady boy мы танцуем one step. Танец этот прост и однообразен. Он отражает эпоху. Война окончилась, и все мы: и молодые, и старые — хотим забыться и не очень думать — под немудреный, почти негритянский ритм отдыхают нервы.

ВЕСНА

Весна понемногу берет свои права. На улице от растаявшего снега грязь, щебечут птицы. На душе нарастает тревога. Из каких-то далеких краев на до последнего предела загнанных лошадях, забрызганных грязью, откуда-то приехал Николай Васильевич. Он с трудом вытащил затекшие ноги и, держа под мышкой ящик-сундучок, поднялся на крыльцо. «Откуда ты, Николай?» — спросил его Володя, внимательно всматриваясь в его бледное, осунувшееся лицо. «Как видишь, привез патроны…» «Ну, а как на фронте?» — продолжает спрашивать Володя. «Дела дрянь, и говорить о них не стоит! — безнадежно махнув рукой, Николай Васильевич распоряжается накормить коня. — А я иду спать, трое суток гнали и глаз не сомкнули...»

Тяжелые шаги смертельно усталого человека затихли… Я иду в свою комнату и через стену слышу, как Николай Васильевич с трудом сбрасывает сапоги и бросается на постель. Чем же кончилась его командировка на фронт, нам, окружающим, осталось неизвестно.

Приближается праздник Пасхи. На кухне пекутся куличи и творятся все приготовления к пасхальному столу. Фрося вынимает серебро и тщательно его раскладывает на столе. Губерт Иванович собственными руками вырастил из луковиц гиацинты и тюльпаны. В моей комнате у киота зажжена лампада, на окне повешены чистые шторы, и нежный аромат цветов, принесенных тем же Губертом Ивановичем, — все говорит о том, что праздник Пасхи приближается. Перед отъездом в собор на заутреню ко мне постучался Николай Васильевич: «Можно войти?» «Пожалуйста, войдите», — говорю я особенно ласково, проникаясь духом необыкновенного дня. Он в темном френче, на котором особенно парадно выделяются белые аксельбанты. «Идите вниз, Вас все ждут, — торопит он меня. — А я должен сопровождать Правителя, и передайте, пожалуйста, Ляле, что я приеду позже...» Внизу вся наша домашняя молодежь уже готова. Боря в праздничной гимназической форме ходит вокруг стола и предвкушает разговины и обильное угощение.

« Знаете, — говорит Николай Васильевич уже в шинели и с фуражкой в руке, проходя мимо столовой, — я сейчас распоряжусь, чтобы нам прислали шоколадную пасху от Правителя. У него повар из моряков — замечательный специалист на такие вещи, как пасха...» И не долго думая Николай Васильевич звонит во Дворец.

Мы едем в собор. На воздухе приятный холодок. Мерно и торжественно звонят колокола. В соборе Колчак, иностранные представители, много военных, парадные дамы… О чем молятся все эти люди, о чем думают? Думают ли они, что все, что с таким трудом Колчаком завоевывалось, все постепенно отдается обратно. Белая армия отступает — красные научились воевать, и если они раньше брали численностью и катились лавиной, поджигаемые лозунгами «За народную власть!», «Да здравствует пролетарская революция!», то теперь они побеждают своей организацией. На службе у красных много кадровых военных: одни из них перешли к ним, боясь за собственную шкуру, другие — делая карьеру.

Вчера пал Челябинск. Еще недавно держалась Уфа в руках белых, а вот под давлением наступающих сил Красной армии город перешел в руки красных, а белые все отступают — гремит революция, а жизнь отдельных личностей идет своим положенным путем, кует в этой стихии, которая все сметает на своем пути, свое маленькое личное счастье.

Наталья Иллиодоровна собрав свои личные вещи, вероятно, самые необходимые, бросила мужа и переехала на завод к Володе, который в качестве заведующего одним из отделений работает на заводе и живет там в маленькой квартире.

Семен Андреевич, обманутый и оскорбленный муж, прождав ее напрасно сутки, томясь неизвестностью и жестокими муками ревности, рано утром к нам приехал. Не снимая пальто, он попросил горничную вызвать маму. Поспешно поздоровавшись, он взволнованным голосом спросил маму: «Где моя жена? Где Наталья Иллиодоровна?» «Семен Андреевич, я думаю, что Вы уже догадываетесь, что она ушла от Вас к моему сыну. Поверьте, что мне очень неприятно сообщать Вам об этом, я прекрасно понимаю, что Ваше положение незавидно, но в этом отношении помочь Вам бессильна». «Но она обязана вернуться ко мне, своему мужу, ведь это просто скандал, это оскорбление...» — горячится Семен Андреевич. «Успокойтесь, захочет Наталья Иллиодоровна вернуться — вернется, ведь это ее личное дело». Семен Андреевич, внешне справившись с собой, целует маме руку и уезжает.

По сведеньям, полученным от папы, Наташа и Володя там, на другом берегу Иртыша, переживают свой медовый месяц, вдали от шума и людей — счастье эгоистично и не считается с традициями, с тем, что кому-то это приносит страдание; оно, это счастье, берет свои права.

ПАРАД ВОЙСКАМ

Адмирал Колчак, чтобы поднять настроение в войсках, устраивает за городом парад. Погода средненькая, но дождя, по-видимому, не будет. На широких просторах степи маячат две громадные юрты. Мы с мамой приглашены на этот парад. Мы приезжаем в автомобиле Кошека и входим в юрту. Внутри стол с закусками и винами, обе юрты богато устланы коврами. Недалеко от них построена трибуна, на которой во главе с Правителем иностранные миссии и ограниченное количество приглашенных гостей. Адмирал с биноклем в руках, в глухо застегнутой шинели, стоит и всматривается в проходящую мимо конницу. Мы немного опоздали, но все же услышали сигнал, возвещающий начало парада.

Мощной лавиной, которую, кажется, не в силах остановить никакая сила и не устрашат никакие враги, под музыку, с резким боем барабана, едут казачьи полки. Поджарые лошади идут рысью, развевается громадное трехцветное знамя, за ним целый густой лес пик. Хороши наши казаки! По древним традициям воспитывались эти отважные войны, нагоняя панический страх на врагов, столетиями воевали и выковались в несравнимое по дисциплине и боевому духу доблестное войско.

Смотрите, иностранцы, любуйтесь силой нашей армии, у вас на родине такого зрелища вы не увидите — наблюдайте эти бесконечные ряды статных казаков, лихо сидящих на различной масти лошадях.

Верховые Ляля на Искре, Володя и Наташа ближе подъехали к трибуне. «Сейчас начнется атака», — говорит Ник, наклоняясь к адмиралу... И действительно, мы слышим иной, более отрывистый сигнал. Перед нами пустое поле — и вдруг вдали появляются полки с пиками наперевес, несутся в атаку, в бой, может быть, целая дивизия. Отрывистые гортанные крики, пыль, земля содрогается от топота разъяренных коней. Лавина катится все ближе.

Но что же случилось с Искрой? Она вздрогнула, услышав резкий звук сигнала, встрепенулась и бешенным галопом тоже рванулась в атаку. Перед нами мелькнуло Лялино лицо, ее развевающаяся вуаль на шляпе — и все в мгновение исчезло. К счастью, ей все же удалось повернуть Искру в сторону, иначе пришлось бы ей скакать вместе со всем полком — Николай Васильевич покраснел и, по-видимому, разволновался, но, видя, что все окончилось благополучно, успокоился и повеселел.

Следующее захватывающее зрелище — джигитовка. На полном скаку казак во весь свой рост вскакивает на седло, затем в одно мгновение падает и оказывается со своим оружием то на боку у лошади, то, каким-то чудом удерживаясь над землей, несется на ней дальше, снова меняя положение и в мгновение ока оказываясь у нее то под брюхом, то снова вскакивая на седло, проносясь мимо трибуны под шумные аплодисменты зрителей.

Мелодичный сигнал разносится по степи, возвещая о новом зрелище «Похищение невесты». Один казак преследует другого, одетого в белое платье и изображающего эту злополучную невесту. Он догоняет ее, звериной хваткой срывает с седла, обматывает ее жгутом и, привязав к седлу, скачет дальше вместе с ее конем. Все это в одну минуту, в одно мгновение. За ним погоня, вот-вот его догонят и схватят, но он увертлив, сворачивает в противоположную сторону, за ним поднимается пыль, и его уже теперь никому не догнать!

Парад окончился. Оркестр играет бравурные марши, генерал Нокс, генерал Жанэн, другие представители иностранных миссий, Колчак, военные и приглашенные штатские гости закусывают и пьют вино. Майор Кошек в парадной форме шутит в нашей молодой компании и вспоминает «атаку» сестры. Ник говорит ей, что так волновался за нее, что и адмиралу это его волнение стало заметным. Но, однако, пора разъезжаться. Первым уезжает в автомобиле Колчак с адъютантом Князевым и Трубчаниновым, потом уезжаем и мы с майором Кошеком, по дороге обогнав нашу веселую кавалькаду верховых.

ПОМОЛВКА

Луна своим голубовато-серебристым светом заливает весь наш сад. Как нежно и пряно пахнут цветы. Вот ветерок донес аромат роз, но его заглушили звезды табака, вот повеяло резедой и сладким запахом душистого горошка.

В такую ночь от избытка счастья кружится голова и хочется не то петь, не то сочинять или декламировать стихи. Ляля с Ником гуляют по аллеям сада. Лялино белое платье пятном мелькнуло среди деревьев и кустов. Он объяснился ей в любви и, наверное, они говорят о своей будущей жизни и когда им назначить помолвку. Правда, до свадьбы еще целая дистанция, в которой должен уместиться и отъезд на фронт, и переписка, и возвращение домой, конечно, если все окончится благополучно.

«Мы все, господа, собрались здесь, — обращается папа к присутствующим, вставая с места с бокалом вина, — чтобы отпраздновать сегодня наше семейное событие, поздравить наших молодых и пожелать им много светлых и радостных дней в их будущей счастливой жизни». Многие из приглашенных гостей догадывались раньше, но многие поражены новостью о помолвке (ведь Лялиным женихом все же считался Борис). Однако же все шумно поздравляют молодых. «Горько!» — кричит Володя. «Горько! — подхватывают голоса, настаивая на том, чтобы наша только что обручившаяся пара немедленно, по старой русской традиции, поцеловалась. «Нет, сладко!» — они целуются, чуть-чуть смущаясь и краснея. На столе появляется шампанское. Пробки летят почти до потолка, даже Гоге наливают маленькую рюмочку. Он доволен, вскакивает на стул и, заражаясь всеобщим весельем, радостно возвещает: «А я пью за Губерта Ивановича». Потом наклоняется к Губерту Ивановичу, обнимает его за шею и звучно целует в щеку.

Завтра Ник уезжает на фронт. Гости наши расходятся или разъезжаются по домам. Остаемся мы, домашние. В углу террасы на соломенных креслах так хорошо и уютно сидится. Букет чайных роз посреди стола бесшумно теряет свои лепестки. Под соломенную лампу с желтым абажуром забилась ночная бабочка. Она вьется вокруг лампы, настойчиво ударяясь крыльями в стекло. Глупенькая! Неужели тебе не хочется прожить хотя бы одним днем дольше?

ОТЪЕЗД НА ФРОНТ

На станции суета и хаотично, как всегда, когда на фронт отправляется не один полк, а сразу несколько. Грузятся лошади и фураж, клочья сена валяются на земле. Пахнет лошадиным потом, кожей и еще чем-то специфически армейским. Всеми такими запахами проникнут воздух, когда проходит погрузка бесконечно длинного эшелона. Николай Васильевич добровольно покидает штаб Правителя, считая, что его долг — быть с любимым полком на фронте.

В открытой машине с протяжным гудком приезжает адмирал Колчак проститься с Ником и его образцовым полком. Александр Васильевич Колчак делает короткий смотр казачьему полку, желает всем счастливого пути и благополучного возвращения, затем раздается команда «По вагонам!» и звонкий военный сигнал. Ник целует Лялю и затем подходит к маме, которая его крестит и нежно, как сына, целует в лоб. Третий звонок, Николай Васильевич становится во фронт перед Колчаком, который его сердечно обнимает — поезд трогается. Ник стоит у дверей вагона и берет под козырек. Казаки запели боевую песню, дружно, мощно. Увезли свою песню с собой. Дымок паровоза рассеялся.

НАШЕ БЕГСТВО

Красная армия перевалила за Урал. Мы должны покинуть Омск. К нам приехал Пепа с предложением поехать с его 6-м Ганацким полком, который получил распоряжение от высшего начальства немедленно покинуть город и отправиться на Кольчугинскую железную дорогу в деревню Топки. «Ну, что же, в Топки — так в Топки, а там увидим, что будет дальше», — говорит шутя, но с затаенной грустью папа. Едет тетя Оля, Губерт Иванович с Колей и Гогой и я с папой.

Пепа с трудом сдерживает радость, что с нами не расстается: «Ах, Танечка, как хорошо нам будет вместе! В нашем батальоне найдется для Вас верховая лошадь, и мы вместе будем совершать интересные прогулки в новых, неизвестных местах!» И вот мы едем, занимая в санитарном вагоне несколько купе. Утром у Пепы в амбулатории прием — бинтует солдатам руки и ноги, лечит больных, а после обеда это помещение превращается в нечто вроде нашей кают-компании и служит нам салоном. Двери широко раскрыты и перед нами под мерный стук колес мелькают чудные картины. Стоит теплая солнечная осень. Из леса доносится пряный аромат сосны. Листва золотая, местами багряная, красная. Деревья то по одиночке, то непроходимой стеной проплывают мимо. Как много влаги, как бурно текут ручейки, то спрячутся в густой траве, то снова весело выскакивают из-под земли, весело играя, зажурчат, забулькают опять... Вот над чистой водой родника склонились ветви папоротника. Сиреневые поздние цветы перемешались с незабудкой, а далее целое поле ромашки и клевера. Вот мелькнула серебряная, почти седая пихта, а вот стройными рядами, как в танце, проплыли ели. Поворот — стучат колеса, низко стелется дымок. Зайчишка куда-то мчится и пропадает в высокой траве. Мы остановились у какой-то станции, должно быть, для того, чтобы набрать воды и угля, а может быть, перевести дух, и услышали крик диких уток, стаей взлетевших над лесом. Как далеко позади революция и Гражданская война! И зачем она нам? Неужели нам тесно? Неужели нам всем не хватило бы всех этих богатств, которыми так щедро одарена наша родная земля?

Тесно деревьям, они сохнут и падают на землю, сгниют и через десятки лет превращаются в уголь. Сотнями лет копятся подземные богатства. Копай шахту и поднимай на поверхность это черное золото — уголь. Мало Кольчугинских копей — копай иные шахты, и обязательно наткнешься не только на уголь, но и на золотую руду и другие, полезные нашей стране минералы. А вот на солнечной поляне сложены длинные ряды смолисто пахнущих бревен. Не может быть, чтобы в нашей богатой Сибири жили бы голодные люди! Ведь Сибирь может прокормить не только себя, но и всю Россию, да и Европу в придачу!

ДЕРЕВНЯ ТОПКИ

Эшелон 6-го полка остановился в деревне Топки. Село Кольчугино в двух—трех километрах. Дорога туда ведет густой тайгой, сворачивать с магистрали не рекомендуется, легко можно заблудиться. Дома в Топках деревянные, место для жизни нездоровое, лежит на болоте и во время дождя утопает в грязи.

Сначала нам было в купе тесновато, но нет, кажется, положения, к которому бы человек постепенно не привык бы. После обеда денщик Пепы приводит нам обоим лошадей, ему Хвата, а мне белую Марусю, лошадь командира полка Навратила. Часто к нам присоединяются и офицеры штаба Бартль и Кнэхт. Я, как единственная дама, пользуюсь у всех большим вниманием, но Пепа старается многих вытеснить. Он не знает, чем мне угодить, всегда готов отдать мне свою долю шоколада, которую каждый время от времени получает, рвет мне цветы-огоньки и, когда мы остаемся одни в купе, это обыкновенно бывает вечером, берет меня за руку и неподражаемо нежно свистит мне Ich liebe dich Грига и «Юмореску» Дворжака. И вот, несмотря на всю его нежность и любовь, в которой у меня нет сомнения, я замыкаюсь в себе, принимаю его ухаживания, но не отвечаю взаимностью, с утра меня все в Пепе раздражает: и его огненная рыжесть, и подтянутая элегантность, и веселый смех.

«Знаете, Пепа, мне сегодня лучше остаться одной, я встала с левой ноги и прошу Вас за мной, как тень, не ходить!» Пепа вспыхивает, как зажженная спичка, и горячо протестует: «Но как же Вы пойдете одна через лес, это же просто безумие!» Мне хочется показать себя бесстрашной, и я настойчиво прошу меня оставить одну, а ему вернуться в эшелон. Пепа злится и бьет стеком в ничем не виноватый, подвернувшийся под руку куст: «Хорошо, поступайте, как знаете!..» Я остаюсь одна в лесу. До Кольчугина, куда вперед ушел Коля с Губертом Ивановичем, еще километр. Рельсы бегут и пропадают за поворотом. Направо от меня непроходимая стена леса, и от него веет жуткой тишиной. Мне становится не по себе. И кому, в конце концов, нужна моя бравада, и за что я так больно обидела Пепу? Кто это пробирается через лес, как зверь, ломая ветви? Да кто же это, Господи?! Сердце сильно застучало. Кто же это? Неужели зверь? Нет, это человек, но почему он такой страшный: черная борода закрывает почти половину лица, серая рубаха в дырах, открытая грудь черна от грязи! Кто он? Беглый каторжник, которых немало в этом краю?! Да, кто этот страшный бродяга? Что же мне делать? Бежать, закричать, позвать на помощь — но кого? Боже, какое счастье, из-за поворота выходит Пепа. Значит, он все же побоялся оставить меня одну! «Милый Пепа, как я рада, что Вы меня не послушались!» Снова затрещали ветки, бродяга скрылся в гуще леса. «Танечка, Вы так побледнели! Идемте скорее домой, ведь я же Вас предупреждал!»

С утра моросит дождик. Листва с трепетом впитывает влагу, каждая капелька задерживается и омывает каждый листочек, трава вся мокрая. Лесные дали заволокло туманом, затянуло завесой дождя. Решили на прогулку не ходить, а подождать вечера: авось, к вечеру прояснится. Папа углублен в чтение газет. Он или читает что-нибудь, или играет с кем-нибудь из офицеров в карты. Но, по моим наблюдениям, оторвавшись от привычного дела, он в душе тяготится бездельем, вида не показывает, но сильно скучает. Со стороны ему кажется, что я бездельничаю, ничем, кроме флирта и книг, не занята, часто капризничаю — вот он определенно решил заняться мною и привести мою нарушенную жизнь в какую-то систему. Должно быть, и Пепины переживания для него не секрет и возможно, что ему чуть-чуть поднадоели. «Ты бы, Танечка, занялась хотя бы кухней, научилась бы варить, может быть, тебе это когда-нибудь в жизни и пригодится! Форман — хороший повар, и я попрошу его тебя научить хоть что-нибудь готовить...» «Что же, ты прав, и я ничего не имею против», — говорю я, радуясь хоть какой-нибудь деятельности.

Вытянув из чемодана фартук и повязав голову платочком, я под руководством толстого эшелонного повара хлопочу в кухоньке нашего санитарного вагона: варим крепкий бульон, жарим огромного гуся и делаем бисквит из 20 яиц и фунта сливочного масла. «Ну, ты нас сегодня угостила на славу!» — хвалит меня папа, а Пепа сияет. «Вот, Танечка, — говорит он вечером, сидя на диване в купе при тусклом ночном освещении, — вернемся вместе в Прагу, я буду врачом, у нас будет чудесная квартирка и молодая хозяйка...» Как далеко от этой Богом забытой глуши улетели его мечты.

Ночью тревожный сигнал — оказывается, в районе Кольчугино объявился большевистский отряд. И вот мы снова едем вглубь тайги, в темный лес. В неизвестность. Офицеры и солдаты при оружии, в полной готовности вступить немедленно в бой. Будь что будет, но мне, во всяком случае, со сном бороться труднее, чем с партизанским отрядом. Стук колес укачивает, юность созвучна с легкомыслием и оптимизмом. Проснулась я под утро, когда закончилась облава, кого-то там поймали, большинству же удалось скрыться в непроходимом лесу. Мы снова стоим на станции Топки, как будто и никуда не уезжали.

Сегодня тайга бушует, верхушки сосен раскачиваются от ветра. Стволы деревьев скрипят и жалобно стонут. Мрачно в лесу. Наверное, этот вихрь повалит на землю не одну красавицу-сосну. Только к вечеру поутихло. Солнце показалось и скрылось, но на горизонте оставило след — пурпурно-золотое сияние. Должно быть, завтра будет хорошая погода.

Надев галоши и пальто, я иду с Пепой в деревню Топки навещать больных. Перепрыгивая с кочки на кочку, боясь попасть в лужу, мы идем от станции в поселок, который кое-где светится скупым огоньком. Пепа становится серьезным и больше со мной не шутит. В первой избе больной старик. Он бывший шахтер, он прикован к постели суставным ревматизмом, Пепа внимательно осматривает его ноги, затем прописывает ему лекарство. К сожалению, в Топках аптеки нет — за ним нужно посылать в Кольчугино, а может быть, и даже в Кемерово. От денег Пепа, конечно, отказывается, и мы шагаем дальше. Мы навещаем молодую женщину: после родов у нее кровотечение, и вообще положение тяжелое — у нее полная потеря сил. «Вы должны немедленно больную отправить в больницу, иначе она у вас умрет», — обращается Пепа к чернобородому мужику, оставшись с ним вдвоем в смежной комнате. «Да неужто Пелагея безнадежно больна? Я и не знал! Петровна, положи на телегу соломы да одень ее потеплее, горемычную...» Семья больной засуетилась, забегали с фонарем во дворе. Вот фонарь мелькнул в конюшне и снова у дома, тепло одетую больную под руки вывели из дому и посадили в телегу.

Возвращаясь обратно на станцию, мы с Пепой долго молчали, углубившись каждый в свои собственные мысли. Да, богата наша земля, а порядка в ней нет, мало интеллигенции. И с климатом нам бороться трудно. Населен наш край редко, от одного села до другого десятки верст — метелицы и бураны заметают все пути-дороги. Ну и отрезано население от всего мира на долгое время. Рук не хватает, руководства и терпеливого упорного труда.