Осенью 1811 года оба поступают в Царскосельский лицей, только что открывшееся привилегированное учебное заведение. По замыслу создателей Лицей должен был готовить высоких государственных чиновников, а вовсе не поэтов. Однако оба мальчика родились поэтами и с детства следовали своему призванию. Вильгельм, впрочем, старательно учился и прекрасно успевал по всем предметам, чего нельзя было сказать об Александре. По счастью, Лицей был либеральным учебным заведением, и педагоги позволяли воспитанникам развиваться свободно в соответствии со их склонностями.

В детстве два года — большая разница. Двенадцатилетний Пушкин был, в сущности, еще ребенком, веселым шаловливым мальчишкой. Четырнадцатилетний Кюхельбекер был уже подростком со всеми свойственными этой поре комплексами. Обычные трудности переходного возраста для него были особенно трудны. Восторженный, самолюбивый, несдержанный в проявлении чувств, будь то симпатия или ненависть, он то и дело попадал в неловкие ситуации. Пушкин тоже обладал непростым и неровным характером: по словам Ивана Пущина, «в нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад». Но Пушкин был стройным ловким мальчиком, ему прекрасно удавались и танцы, и фехтование, и игра в мяч. Кюхельбекер же был длинным, нескладным и неуклюжим подростком, после перенесенных в детстве болезней он плохо слышал на одно ухо, и лицо его подергивалось. Ему совсем не подходило его звучное имя Вильгельм Кюхельбекер, отныне для своих однокашников он всегда будет просто Виля, Кюхля. Он был добрым, умным, образованным, но — увы — он был смешным… Все в нем было нелепо: и энтузиазм, и негодование, и обидчивость. Нет ничего хуже в детском коллективе, как быть смешным. Бедный Кюхля.

Лицеисты вовсе не были злыми, они были беспечными озорными мальчишками, не упускавшими повода для веселья. И Пушкин, конечно, никогда не был злым, у него было горячее сердце и душевная тонкость, но и очень острый язычок. А Кюхля ведь до того уморителен! Такого подразнить сам Бог велел.

 

Архаисты и новаторы

Едва ли не главным объектом насмешек являлись стихотворные опыты Кюхельбекера, что ранило его особенно больно. Его родным языком был немецкий, и в первый лицейский год он еще недостаточно хорошо владел русским. Пушкин, впрочем, тоже в начале обучения говорил по-французски лучше, чем по-русски, он даже получил прозвище «Француз». Однако уже первые его стихи на русском были легки и изящны, а первое стихотворение Кюхельбекера оказалось на редкость неуклюжим. Этот «Отрывок из Грозы Сент Ламберта» (перевод с французского) товарищи включили в лицейский рукописный журнал «Вестник» едва ли не для того, чтобы вдоволь повеселиться. Через много лет, в сентябре 1822 года, Пушкин в письме к брату Льву, говоря о слабых, на его взгляд, стихах Кюхельбекера, почти дословно процитировал тот его первый опус: «…стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего — Страх при звоне меди заставляет народ, устрашенный, толпами стремиться в храм священный. Зри, Боже! число великий, унылых, тебя просящих сохранить им — цел труд, многим людям — принадлежащий и проч.»

В 1813 году неугомонные лицеисты составили целую тетрадь сатирических стихотворений «Жертва Мому или Лицейская Антология», главным героем которых был Кюхля. Пушкинская эпиграмма называлась «Несчастье Клита»:

Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,

Противу ямба, хорея злобой ужасною дышит…

Подтекст этой эпиграммы вполне серьезен: речь идет о принципиальных теоретических разногласиях начинающих поэтов. «Песенки», о которых говорит Пушкин, не сохранились, но известно, что Кюхельбекер был большим поклонником немецких классиков Клопштока, Гердера и Шиллера, под влиянием которых он и увлекся античными лирическими формами, гекзаметром, в частности. Большинство лицеистов, включая Пушкина, находились под сильным влиянием Карамзина и его школы, в особенности Жуковского и Батюшкова, использовавших ямб и хорей. В спорах лицеистов находили отражение литературные дебаты того времени. К 1813 году относится полемика о гекзаметре в «Беседе любителей русского слова» в связи с переводом «Илиады» Гнедичем.

В свое время Ю. Н. Тынянов выдвинул гипотезу о существовании в начале XIX века двух литературных группировок: «архаистов» и «новаторов». К первым принадлежал Кюхельбекер, ко вторым — Пушкин. Пушкинское направление со всей очевидностью победило, но и «архаисты» внесли существенный вклад в развитие русской литературы. Дело было, конечно, не только в стиховых формах, а в особенностях поэтического мышления, во внимании преимущественно к внутреннему миру человека или же в склонности к эпическому взгляду, к героической поэзии. Кюхельбекер впоследствии неплохо освоит ямб и хорей, но пристрастие к гекзаметру сохранит на всю жизнь. Он будет отстаивать преимущество античных лирических форм и в статье 1817 года «Взгляд на нынешнее состояние русской словесности».

Заслуживает уважения то, как молодой поэт под градом насмешек и издевок упорно следует своим литературным принципам. В пушкинской эпиграмме адресат назван «внуком Тредьяковского», что было очень обидно, ведь у лицеистов этот поэт XVIII века считался образцом трудолюбивой бездарности. В будущем Пушкин будет с большим уважением относиться к Василию Тредьяковскому и осуждать его карикатурное изображение в романе «Ледяной дом» Лажечникова. В будущем он и к Кюхельбекеру будет относиться совсем иначе, но только когда еще оно наступит, это будущее! Пока же Кюхля, мечтающий о поэтическом поприще, терпит постоянные безжалостные насмешки своих товарищей.

Пушкин, например, сочинил «Эпиграмму на смерть стихотворца», метившую в того же Кюхлю:

 

Покойник Клит в раю не будет:

Творил он тяжкие грехи.

Пусть Бог дела его забудет,

Как свет забыл его стихи!

 

В другой эпиграмме Пушкин опять прошелся по поводу поэтических дарований Кюхельбекера, да еще и его романтических увлечений.

 

Вот Виля — он любовью дышит,

Он песни пишет зло,

Как Геркулес, сатиры пишет,

Влюблен, как Буало.

 

Геркулес, выступающий обычно как символ мужской силы, в том числе и сексуальной, никак не мог символизировать литературные достижения, а Буало, автор классических сатир и посланий, из-за физического недостатка был неспособен к любовным отношениям. Это было на самом деле оскорбительно…

А к тому же еще и Яковлев! Миша Яковлев, по прозвищу Паяц, обладал несомненными актерскими способностями и великолепно пародировал и соучеников, и преподавателей. Больше всех доставалось, конечно, Кюхле. Один раз терпению его пришел конец. После очередной пародии на «влюбленного Кюхельбекера» (а он действительно был в это время влюблен и даже хотел жениться!) несчастный решил разом покончить со всем и… утопиться в лицейском пруду. Даже это у Кюхли получилось нелепо: пруд обмелел за лето, и вода доходила ему только до шеи… Товарищи все же испугались и почувствовали себя виноватыми. Вечером в лазарет, куда уложили незадачливого самоубийцу, прокрались Пушкин, Пущин и Есаков и стали смущенно и искренне его утешать. В какой-то момент Кюхля и Пушкин порывисто обнялись.

 

«Уединенный, я скитаюсь меж людей»

Время шло, лицеисты взрослели и учились уважать друг друга. Все высоко оценили «Наш словарь», составленный Кюхельбекером. Эта тетрадь, исписанная его рукой, содержала выписки из сочинений многих писателей на самые разные темы. Составитель продемонстрировал широкую эрудицию и хороший литературный вкус. В оставшихся в черновике строках из стихотворения Пушкина «19 октября 1825 г. («Роняет лес багряный свой убор…»)» он вспоминает: «И наш словарь, и плески мирной славы, / И критики Лицейских Мудрецов!»

У Кюхли появился друг — Антон Дельвиг, бывший также и ближайшим другом Пушкина. Кюхельбекер открывал Дельвигу любимую им немецкую поэзию. В статье, написанной на смерть Дельвига, Пушкин вспомнит эти их занятия: «Клопштока, Шиллера и Гельти прочел он с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновенным комментарием».

Стихи Кюхля тоже упрямо продолжал писать и писал уже гораздо лучше, но от репутации скучного сочинителя так и не смог избавиться. В стихотворении «Пирующие студенты» Пушкин не утерпел и снова посмеялся над Кюхельбекером. Пущин в своих «Записках» отмечает: «Нельзя не вспомнить сцены, когда Пушкин читал нам своих „Пирующих студентов“. Он был в лазарете и пригласил нас послушать эту пиесу. После вечернего чая мы пошли к нему гурьбой с гувернером Чириковым.

Началось чтение:

 

Друзья! Досужный час настал,

Все тихо, все в покое… — проч.

 

Внимание общее, тишина глубокая по временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был весь тут, в полном упоении… Доходит дело до последней строфы. Мы слушаем:

 

Писатель! За свои грехи

Ты с виду всех трезвее:

Вильгельм, прочти свои стихи,

Чтоб мне заснуть скорее.

 

При этом возгласе публика забывает поэта, стихи его, бросается на бедного метромана, который, растаявши под влиянием поэзии Пушкина, приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и нашего дикого натиска. Добрая душа был этот Кюхель! Опомнившись, просит он Пушкина еще раз прочесть, потому что и тогда уже плохо слышал одним ухом, испорченным золотухой».

В другой раз Кюхельбекер смертельно обиделся на Пушкина из-за невинной, в сущности, шутки. История стала известна благодаря пушкинисту П. И. Бартеневу. Он опубликовал четверостишие:

 

За ужином объелся я,

А Яков дверь закрыл оплошно,

И стало мне, друзья мои,

И кюхельбекерно, и тошно.

 

Бартенев поясняет: «Однажды Жуковский куда-то был зван на вечер и не явился. Когда его после спросили, отчего он не был, Жуковский отвечал: „Я еще накануне расстроил себе желудок, к тому же пришел Кюхельбекер, я и остался дома“. Это рассмешило Пушкина, и он стал преследовать поэта стихами „За ужином“ и т. д.»

Оскорбленный Кюхля вызвал Пушкина на дуэль. Сведения об этой дуэли дошли до нас в рассказе одноклассника Пушкина Федора Матюшкина и в записке Даля о дуэлях Пушкина, написанной вскоре после кончины поэта. На них и опирался Бартенев: «Кюхельбекер стрелял первым и дал промах. Пушкин кинул пистолет и хотел обнять своего товарища, но тот неистово кричал: стреляй, стреляй! Пушкин насилу его убедил, что невозможно стрелять, потому что снег набился в ствол. Поединок был отложен, и потом они помирились». В других вариантах Пушкин продолжал дразнить взбешенного Кюхельбекера и во время дуэли и говорил Дельвигу, секунданту противника: «Встань на мое место, здесь безопаснее». Достоверность этого эпизода, как и принадлежность четверостишия Пушкину, остается недоказанной, но что-то похожее, очевидно, имело место.

Среди пушкинских лицейских стихов, обращенных к Кюхельбекеру, есть одно действительно очень злое стихотворение, подобных которому мы почти не найдем у Пушкина.

 

Тошней идиллии и холодней, чем ода,

От злости мизантроп, от глупости поэт —

Как страшно над тобой забавилась природа,

Когда готовила на свет.

Боишься ты людей, как черного недуга,

О жалкий образец уродливой мечты!

Утешься, злой глупец! иметь не будешь ты

Ввек ни любовницы, ни друга.

 

Авторство Пушкина долгое время ставилось под сомнение, но позже было убедительно доказано. Точное время создания и повод этой жестокой эпиграммы неизвестен. Пушкин был не менее обидчив, чем Кюхельбекер, и обиды не оставлял безнаказанными. Вероятно, Кюхля со свойственной ему несдержанностью и неловкостью сказал что-то больно задевшее товарища, и тот тут же отплатил обидчику. Кюхельбекер надолго запомнил эти стихи и, видимо, считал себя виноватым. В своем «Разуверении» (1821 г.) он пишет:

 

Надо мною тяготеет

Клятва друга первых лет! —

Юношей связали музы,

Радость, молодость, любовь —

Я расторг святые узы!

Он в толпе моих врагов!

«Ни любовницы, ни друга

Не иметь тебе вовек! —

Молвил гневом вдохновенный.

И пропал мне из очей —

С той поры уединенный

Я скитаюсь меж людей.

 

«Союз любимцев вечных муз»

В последние месяцы перед окончанием Лицея юноши забывают детские ссоры и обиды и обмениваются теплыми дружескими посланиями. В послании «Кюхельбекеру» Пушкин пишет:

 

Лицейской жизни милый брат,

Делю с тобой последние мгновенья!

Прошли лета соединенья!

Разорван он, наш верный круг!

Прости! Хранимый небом,

Не разлучайся, милый друг,

С свободою и Фебом.

<………………………..>

И дни твои полетом сновиденья

Да пролетят в счастливой тишине!

 

Упрямый Кюхельбекер написал свое посвящение «Пушкину» гекзаметрами: «Пушкин! питомцу богов хариты рекли: „Наслаждайся!“ / Светлою, чистой струей дни его в мире текут».

Если бы все юношеские пожелания и упования сбывались…

В стихотворении 1818 года «Царское Село», обращаясь к друзьям-поэтам, Кюхельбекер находит поэтическую формулу, которая приобретет конкретный и в то же время символический смысл: «наш тройственный союз, / Союз младых певцов и чистый, и священный». К тройственному союзу, в который входили Пушкин, Дельвиг и Кюхельбекер, позже присоединился Баратынский.

Невинное слово «союз» привлекло бдительное внимание осведомителей правительства. В одном из доносов на выпускников Царскосельского лицея отмечалось: «…Все они связаны каким-то подозрительным союзом, похожим на масонство». Между тем никакой политической подоплеки в «союзе поэтов» не было, молодые люди были просто вольнодумны, это вышедшее из употребления слово точно характеризует состояние ума, не терпящего догм и запретов, какого бы рода они ни были. Такие умонастроения, хотя и не несли выраженной угрозы, все же властями решительно не одобрялись.

Первое время после выпуска из Лицея жизнь друзей складывалась неплохо. Они много сочиняли и печатались в журналах, им покровительствовали известные поэты, их хорошо принимали в литературных кругах. Пушкин, правда, огорчал старших товарищей своим легкомыслием, он упивался свободной «взрослой» жизнью: балами, театрами и хорошенькими актрисами. Кюхельбекер в шутливом стихотворении «Пушкину. Из его нетопленой комнаты» писал: «К тебе зашел согреть я душу; / Но ты теперь, быть может, Грушу / К неистовой груди прижал / И от восторга стиснул зубы. / Иль Оленьку целуешь в губы / И кудри Хлои разметал». Автор послания мечтает о том же, но «над бумагой костенеет стихотворящая рука». Наверное, вздыхает он, «сыну огненного Феба» не нужно дров и камелька, но «поэт обыкновенный» и «с бедной Музою замерз».

Кюхельбекер начал читать лекции по русской словесности в Благородном пансионе, где учились младший брат Пушкина Лев и будущие друзья Пушкина С. А. Соболевский и П. В. Нащокин. Учениками Кюхельбекера стали М. И. Глинка и Ф. И. Тютчев. Во внешности и поведении Кюхельбекера по-прежнему были особенности, делавшие его несколько смешным: он очень ярко и модно одевался и говорил часто с излишним возбуждением. Однако маленькие ученики безошибочно почувствовали его чистую душу и доброе сердце. Они обожали своего учителя и с увлечением слушали его лекции.

Постепенно, однако, над головами друзей начали сгущаться тучи. Совсем непохожие друг на друга, поэты заработали одинаковую репутацию людей неуправляемых и неблагонадежных. Смелые стихи и дерзкие эпиграммы Пушкина все больше раздражали правительство, наконец было принято решение о высылке его из Петербурга. Кюхельбекер, взволнованный судьбой друга, излил свое негодование в стихотворении «Поэты»:

 

О Дельвиг, Дельвиг, что награда

И дел высоких, и стихов?

Таланту что и где отрада

Среди злодеев и глупцов?

<…………………………..>

Так! не умрет и наш союз,

Свободный, радостный и гордый,

И в счастье, и в несчастье твердый,

Союз любимцев вечных муз!

 

Это стихотворение Кюхельбекер прочел в обществе «Ученая республика», после чего на него был написан донос. По всей вероятности, его вынудили подать в отставку из «Благородного пансиона», будущее казалось неясным и тревожным. Но колесо Фортуны сделало резкий поворот: Дельвиг, получивший предложение от вельможи А. Л. Нарышкина сопровождать его в заграничном путешествии в качестве «секретаря и собеседника», уступил эту роль другу. Перед Кюхельбекером открывалась завидная возможность посетить Германию, Италию, Францию, своими глазами увидеть знаменитые архитектурные достопримечательности, самому познакомиться с жизнью европейских народов.

Насколько горше была доля Пушкина, прикованного к южным провинциальным городам России. Никогда он так страстно не желал поехать в Европу, как в эти годы южной, а потом михайловской ссылки. Пушкинист М. В. Цявловский, обычно сухой и сдержанный, назвал свою статью об этом периоде жизни поэта: «Тоска по чужбине у Пушкина».

Кюхельбекер, между тем, познакомился с самим Гете и прочел несколько лекций в Академическом обществе наук и искусств в Париже! Его лекции о русском языке и литературе прошли с огромным успехом и… сыграли в его судьбе роковую роль. Слухи о парижских лекциях Кюхельбекера дошли до Петербурга, хотя над ним, как всегда, посмеивались, рассказывали то ли реальные, то ли вымышленные истории о том, как он якобы в порыве вдохновения чуть не упал с кафедры или схватил вместо стакана с водой лампу с маслом. Но не эти курьезы привлекли внимание властей, а содержание лекций. Анонимный донос извещал, что Кюхельбекер в них публично осуждал крепостное право и самодержавие, что было правдой. Кюхельбекер был приглашен в русское посольство и получил приказание вернуться на родину.

 

«Нужна ли тебе моя критика? Нет!»

После недолгого пребывания на Кавказе, куда он был командирован под начало генерала Ермолова, Кюхельбекер возвращается в Петербург и полностью отдается литературной деятельности. Вместе с В. Ф. Одоевским он начинает издавать журнал «Мнемозина», где печатает свои программные выступления. К этому времени его литературные взгляды полностью определились. Во многом под влиянием Грибоедова, с которым он подружился на Кавказе, Кюхельбекер становится убежденным сторонником гражданской поэзии и ориентации на народное творчество. Удивительным образом этот стопроцентный немец сделался одним из первых русских славянофилов.

В статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» Кюхельбекер обрушился на авторов элегий, среди которых был члены «Союза поэтов»: Пушкин, Дельвиг и Баратынский. Достаточно резко он высказался и о Жуковском, которого ранее считал своим наставником. Статья вызвала шумную реакцию в обществе, многие открыто возмущались, но сами раскритикованные авторы отнеслись к ней спокойно. По всей вероятности, для них это была очередная эксцентричная выходка сумасбродного Кюхли. Свое «Возражение на статьи Кюхельбекера в „Мнемозине“» Пушкин написал сдержанно и уважительно, споря лишь по существу обсуждаемых проблем.

Однако принципиальные разногласия обозначались все резче и определеннее. В 1822 году Кюхельбекер через Дельвига послал Пушкину три своих новых стихотворения, которые обоим поэтам не понравились. В частности, развеселило Пушкина выражение «резво-скачущая кровь». Отзывы Пушкина дошли до Кюхельбекера, он обиделся и долго другу не писал.

В 1825 году была опубликована комедия Кюхельбекера «Шекспировы духи», в которой объектами пародии стали Жуковский, Пушкин и Дельвиг. Пушкин не мог не заметить насмешливых парафразов первой главы «Евгения Онегина», но ничего об этом не сказал. Зато о самой комедии в письме к П. А. Плетневу он высказался предельно ясно: «Кюхельбекера „Духи“ — дрянь; стихов хороших очень мало; вымысла нет никакого. Предисловие одно порядочно. — Не говори этого ему — он огорчится». В письме к Кюхельбекеру Пушкин отозвался о его творении куда более мягко, хотя критического к нему отношения не скрыл («Нужна ли тебе моя критика? Нет! не правда ли? Все равно критикую»). Не оставил он без внимания и некоторые неуклюжие строчки. Например, в комедии Кюхельбекера «Поэт» декламирует: «Я всегда в уединении / Пас стада главы своей, / Вас, созданья вдохновенья, / Сны и грезы, и виденья!» Пушкин комментирует: «Пас стада главы своей (вшей)?»

На протяжении всех этих лет Пушкин и Кюхельбекер время от времени переписываются и интересуются друг другом в письмах к общим знакомым. Несмотря на творческие разногласия, Пушкин очень скучал по Кюхельбекеру, он надеялся увидеться с ним сначала в Одессе, потом в Михайловском, но встречи так и не состоялись. В лицейской годовщине 1825 года Пушкин обращается к Кюхельбекеру, называя его «мой брат родной по музе, по судьбам»:

 

Я жду тебя, мой запоздалый друг —

Приди; огнем волшебного рассказа

Сердечные преданья оживи;

Поговорим о бурных днях Кавказа,

О Шиллере, о славе, о любви.

 

Они не знали тогда, что стоят на пороге грозных и неотвратимых событий.

 

«Горька судьба поэтов всех племен»

В роковой день 14 декабря 1825 года Пушкин был в Михайловском. Взволнованный тревожными слухами, он хотел ехать в Петербург, но спасительный заяц перебежал ему дорогу и заставил повернуть назад. Кюхельбекеру же заяц не встретился, он метался по Сенатской площади — высокий, ярко одетый, заметный… Он зачем-то целился из пистолета в великого князя Михаила Павловича, выстрел не прогремел: дуло пистолета было забито снегом, но все видели, как он пытался выстрелить. Во время следствия этот факт сыграет решающую роль.

Колесо Фортуны снова сделало резкий поворот, круто изменив жизни обоих друзей. Пушкин, царской милостью возвращенный из ссылки, купался в лучах славы и читал свои новые произведения восторженным слушателям. Кюхельбекер, осужденный «государственный преступник», сидел в одиночной тюремной камере. В одиночных камерах разных крепостей он проведет последующие десять лет своей жизни.

В декабре 1827 года его перевозили под конвоем из Шлиссельбурга в Динабург. По дороге на станции Кюхельбекер неожиданно встретился с Пушкиным. Пушкин не сразу узнал в исхудавшем небритом арестанте своего Кюхлю, а узнав, бросился его обнимать. Жандармы с руганью растащили друзей, Пушкин кричал на фельдъегеря, Кюхельбекеру стало дурно. Это была их последняя в жизни встреча: «…друг, обнявший молча друга / Пред заточением его».

Они никогда не забудут друг о друге. Кюхельбекер не сможет по достоинству оценить зрелые произведения Пушкина, но будет жадно читать их и записывать в дневник свои мысли и замечания. Пушкин будет при каждой возможности посылать ему книги и журналы и делать все от него зависящее, чтобы опубликовать произведения Кюхельбекера, которые тому удавалось передавать на волю. Известно, что Пушкин просил позволения у самого Николая I напечатать трагедию Кюхельбекера «Ижорский». В одном из писем Кюхельбекер пишет, что «Пушкин оказался другом куда более дельным», чем все другие. К несчастью, напечатать удавалось немногое, а сочинял Кюхельбекер много и вдохновенно, писал лирику, поэмы, трагедии, мистерии. «Поэзия, как ангел утешитель, спасла меня…» — писал Пушкин, еще в большей степени можно отнести эти слова к Кюхельбекеру. Его «Дневник» не исповедь страдальца, а своеобразный литературный журнал, по нему можно судить, как много потеряла современная Кюхельбекеру литература, лишившись такого умного и проницательного критика. Поразительно, но узник в одиночной камере, бесправный и униженный, живет интенсивной интеллектуальной и творческой жизнью, следит по мере возможности за текущей литературой, живо реагирует на журнальную полемику, развивает свои теоретические идеи. Так же, как Пушкин, он откликается стихами на каждую лицейскую годовщину 19 октября.

Сохранилось пять писем Кюхельбекера к Пушкину, написанных в разные годы из крепостей и ссылок. «Сердце голодно: хотелось бы хоть взглянуть на тебя!» — писал Кюхельбекер из Динабурга. Переписываться напрямую они не могли, иногда удавалось передать письмо через знакомых и родственников. Ответные письма Пушкина до нас не дошли, но они наверняка существовали. В лицейской годовщине 1836 года Кюхельбекер обращался к Пушкину: «О брат мой! много с той поры прошло: / Твой день прояснел, мой покрылся тьмою…» Пушкин же был томим мрачными предчувствиями: «И мнится, очередь за мной, / Зовет меня мой Дельвиг милый…»

Предчувствия великих поэтов часто сбываются. В 1837 году тяжело больному, почти ослепшему Кюхельбекеру пришлось оплакать своего друга, погибшего в расцвете творческих сил на вершине славы:

 

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,

Прекрасный, мощный, смелый, величавый,

В средине поприща побед и славы,

Исполненный несокрушимых сил!

<……………………………………>

А я один средь чуждых мне людей

Стою в ночи, беспомощный и хилый,

Над страшной всех надежд моих могилой,

Над мрачным гробом всех моих друзей.

 

Кюхельбекер умер в августе 1846 года, пережив Пушкина на несколько лет — тяжелых, безрадостных лет. До последних дней, измученный болезнями и нищетой, продолжал он писать дневники, стихи, статьи.

«Горька судьба поэтов всех племен; / Тяжеле всех судьба казнит Россию», — написал Кюхельбекер в одном из последних стихотворений. Судьбы друзей-поэтов оказались совсем разными, но по-своему очень горькими. Отношения Пушкина и Кюхельбекера менялись и развивались на протяжении всей жизни; отношения непростые, но честные и надежные. «Союз поэтов», родившийся в Лицее, преодолел много испытаний и остался в русской культуре памятником бескорыстной преданности искусству и настоящей мужской дружбе.