Уже больше двух десятилетий публикации Натальи Громовой о советской писательской жизни открывают читателям обстоятельства биографий авторов очень известных и обойденных славой, талантливых или заслуженно забытых («Узел», «Распад. Судьба советского критика: 40—50-е годы», «Ноев ковчег писателей» — список далеко не полон). Другая создательница книги, недавно ушедшая из жизни Татьяна Позднякова (1941—2025), много лет работала в петербургском Фонтанном доме и продуктивно занималась творчеством Ахматовой и ее современников («В том доме было…», «Золотая клинопись фонарей в Фонтанке», «И это было так. Анна Ахматова и Исайя Берлин»).

Новая обстоятельная хроника посвящена семейным историям, наверно, самого известного русского филолога и теоретика литературы в ХХ веке — Виктора Шкловского. Повествование, насыщенное архивными отсылками и личными документами, начинается с картин страшной уманской резни ХVIII века и продолжается до Израиля наших дней, где живет большинство потомков Шкловского и с недавних пор также авторы (или, как теперь тоже пишут, несмотря на скепсис «стародумов», — авторки) книги.

Как сказано в ней, «кочергу русского формализма» однажды буквально скрутил в сердцах и потом разогнул, как герои рассказа Конан Дойля, сам Шкловский в доме своего соратника и друга Бориса Эйхенбаума (рассказ про ожерелье припасем для финала). Гнев героя вызван был нападками, которые одна из главных русских — и украинских! — гуманитарных теорий вызывала у хранителей официальной доктрины при советской власти. Хотя неприязнь формализм вызывал не только у «правоверных марксистов» — новый подход к словесному творчеству, родившийся с манифестом Шкловского «Воскрешение слова» (1913—1914), не очень жаловали и поклонники традиций еще до большевиков. Шкловский, сам себя называвший механиком и шофером, предложил вместе с Эйхенбаумом, Тыняновым и Якобсоном такой «сугубо технический» подход к духовным творениям, который оппонентами слева или справа рассматривался как заведомо бездушный и слишком, даже подчеркнуто дистантный от «главных», моральных или общественных, задач литературы. Но теперь, больше века спустя, очевидно, насколько перспективным и культурно, даже этически заряженным оказался этот подход, который был, по сути, запрещен сверху на самом исходе 1920-х и продолжился затем в тартуско-московской школе структурализма у Юрия Лотмана и его соратников.

Хроника Громовой и Поздняковой написана словно бы поперек собственной автобиографической книги Шкловского «Жили-были». Этот рассказ о прошлом был напечатан еще во времена оттепели и оказался полон, как и сказано в хронике, непременных умолчаний и уклончивых формулировок. Честнее и куда интереснее его давние книги, которые назвали бы сейчас автофикшеном: «Сентиментальное путешествие» времен Гражданской войны и лирическо-эмигрантская книга «Zoo, или Письма не о любви». Перед читателями Громовой и Поздняковой предстает «изнанка», контекст появления этих сочинений и других известных или полузабытых книг Шкловского (а написал он их несколько десятков!).

И все же это не биография серии ЖЗЛ или историко-научный труд, а именно семейная история, где отношения с родителями, братом, племянницами или внуком важны не меньше, а даже больше, чем новые концепции или творческие озарения главного героя. Педагогические таланты и странности отца — преподавателя математики, сложный характер матери, надолго супруга пережившей, ее исходно православная линия наряду с более яркой и очевидной еврейской — все эти составляющие не могли не сказаться на особенностях мышления и поведения Виктора Шкловского, а особенно — его менее известного старшего брата-филолога Владимира.

Громова и Позднякова заслуженно подробно рассказывают и о родном брате отца Виктора и Владимира Шкловских — Исааке, бывшем народнике и известном журналисте. Этот Шкловский с конца 1890-х регулярно писал под псевдонимом Дионео в либеральных журналах и газетах — в первую очередь как корреспондент из Англии — особенно о нравах, порядках и законах этой страны, которая при всех экономических контрастах все же давала пример уважения к правам и достоинству личности. В отличие от умеренно-либеральной «срединной» позиции уже осторожного, умудренного опытом дяди, юные дети его брата накануне Первой мировой войны выбирают путь или православного духовного подвижничества (Владимир), или радикального эсеровского, футуристического протеста. В эту последнюю сторону пошел не только Виктор Шкловский, но и его брат Николай и двоюродная сестра Наталья. Николай и самый старший, Евгений (который работал врачом и боролся с инфекциями), погибнут в годы Гражданской войны, а Наталья после арестов и сотрудничества с Александром Блоком и Горьким сменит фамилию и останется в СССР скромной и незаметной преподавательницей английского языка. Наряду с боевыми подвигами Первой мировой войны и борьбой за левых в Украине Шкловский как видный теоретик ОПОЯЗа (Общества по изучению поэтического языка) и легко пишущий литературный критик уже к 1917 году оказался очень заметной фигурой петроградской культурной сцены.

Расцвет творчества Шкловского — 1920-е гг. После красочно описанного в книге бегства от чекистских засад (в 1922-м, при нэпе — и как раз накануне громкого процесса эсеров) главному герою удается через Финляндию попасть в эмигрантский Берлин. Главная развилка в жизни Шкловского в 1923 году — вернуться или остаться на Западе — описывается через корреспонденцию с родственниками и знакомыми. Незнание языков, оторванность от жены и друзей, ощущение чуждости в эмигрантской среде как будто делает выбор вернуться вполне логичным и даже закономерным. Рождение сына Никиты (он погибнет потом в Восточной Пруссии в начале 1945 года) как бы закрепляет правильность возвращения. Но все же расплата будет тяжелее, чем он думал; в книге не раз упомянуто его письмо Горькому, который тоже потом вернется из Италии в СССР, — он понимает, как придется потом врать «там».

Написанная в России книга «Третья фабрика» (1926) говорит не только о новом для него виде искусства, о кино, которому Шкловский впоследствии отдаст много сил, выдумки и таланта. В «Третьей фабрике» он попытается обновить рецепт выделки искусства из жизни, который, казалось, всегда срабатывал — лишь добавил туда и государство: «Из жизни Пушкина только пуля Дантеса, наверно, не была нужна поэту. Но страх и угнетение нужны».

В хронике приводится и признание, тоже публичное, из возвращенческой книжки: «Я живу плохо. Живу тускло, как в презервативе. В Москве не работаю. Ночью вижу виноватые сны». После эмиграции Шкловский начинает жить именно в Москве (с перерывами на командировки и военную эвакуацию), и эта советская столица станет главным городом длинного остатка его девяностолетней жизни. Но жизнь другого Шкловского, ироничного чудака, старшего брата, который всерьез занимался книгами, церковной жизнью, жанром фельетона, маминым благополучием и наследием Александра Веселовского, будет обрублена в конце тридцатых.

Важное достоинство рецензируемой книги — подробные рассказы о его учителе, «вовремя» скончавшемся Дмитрии Петрове, и арестованной в начале тридцатых сестре Петрова, талантливой преподавательнице романских языков (за то, что собирала дома «французский кружок»), о хлопотах Виктора Шкловского за брата и о поездке на Беломорканал.

В остатке жизни Виктора-победителя, как именовали его в шуточном гимне конца 1920-х пока еще не напуганные насмерть ученики-младоформалисты, будет и непростой второй брак, порой наспех сделанные книги, важные заботы о наследстве Юрия Олеши, попытки отмежеваться от автора «Доктора Живаго» при Хрущеве (в «Курортной газете»!), разрыв с давним «другом и братом» Якобсоном, наконец, трогательные письма старика растущему внуку, другому Никите.

Некоторые из этих поучительных писем присланы из путешествий — за границу его звали уже как первооткрывателя давно минувших лет, как живой памятник прежним озарениям. После «галилеевской» отрекающейся статьи 1930 года «Памятник одной научной ошибке» он прожил более полувека и опубликовал очень много статей и книг — но даже после 1956 года его бурное научное прошлое оказалось невозвратным.

Шкловский был известным и находчивым острословом. После визита на Беломорканал он упомянул, что чувствовал там себя, как чернобурка в меховом магазине. Уже после смерти Сталина он скажет кому-то из молодых: «Когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости». Но афористичность и наблюдательность — вещь обоюдоострая. В хронике Громовой и Поздняковой приведена меткая и беспощадная характеристика Сергея Эйзенштейна (ему поздний Шкловский тоже посвятил любопытную книгу): он назвал своего неугомонного коллегу и соратника «ожерельем без нитки». Стержень формализма, железная кочерга совсем не заржавела и не рассыпалась — был потушен огонь, который веселый и молодой Шкловский когда-то споро и неутомимо раздувал вместе с друзьями посреди войн, тифа и революций. И этот огонь и попытки его удержать, спасти были бы невозможны без семейного фона, десятков приватных и совсем не «боковых» историй, о которых нам рассказывает мудрая и поучительная книга Натальи Громовой и Татьяны Поздняковой. Большое им спасибо.