Готовясь писать о Давиде Самойлове в связи с наступающей полукруглой датой со дня его рождения и перебирая в связи с этим в памяти и в интернете его стихи и статьи о нем, я вновь открыл для себя, казалось бы, хорошо позабытую замечательную публикацию Бенедикта Сарнова[1] в «Вопросах литературы» за 2000 год — «По существу ли эти споры?». В ней речь шла об отношениях двух, быть может, самых значительных поэтов 1960—1980 гг., живших в России, — Давида Самойлова[2] и Бориса Слуцкого[3], друзей-соперников, как их, случалось, называли при жизни. Отношения между ними были действительно очень непростыми с самого начала их вхождения в литературу, пришедшегося на весьма непоэтическое время.

Первым поэтическую дуэль начал Самойлов, написав в 1957 году стихотворение «Честолюбец»:

Заживают старинные раны.

Открываются новые страны.

Честолюбец идет по столице,

Сунув руки в пустые карманы.

А мы не радуемся и не хвалимся,

Как поужинаем, спать завалимся.

<…> 

(Записано Владимиром Корниловым[4]. На рукописи пометка: «Услышано от автора в 1957 году»)[5].

 

Последние выделенные две строки идут рефреном в конце каждой строфы, а всего строф четыре.

Самойлов в этом поэтическом противопоставлении представляет себя убежденным сторонником частной жизни — в противоположность принципиальному государственнику, каковым был в ту пору был Слуцкий.

Ответная инвектива (три строфы) Слуцкого в адрес Самойлова знакома многим:

Широко известен в узких кругах,

Как модерн, старомоден,

Крепко держит в слабых руках

Тайны всех своих тягомотин.

<…>[6]

Лирике Самойлова действительно не очень свойственны всякого рода общественные мотивы, а если он и пытался ими воспользоваться, то это, как правило, не лучшие его свершения. Правда, в глухие сталинские годы он вместе со своим другом-соперником после победы над немецким нацизмом в недавно окончившейся войне, пытался переосмыслить историю России в славянофильском духе — «квазимарксистские концепции в их компании давно уже сдали в утиль, над ними посмеивались». Новая историософская концепция двух недавних фронтовиков заключалась в том, что вектор истории и прогресса идет от античной Греции не через западный Рим и Западную Европу, а через Византию и Россию. Таким образом они пытались, по выражению Сарнова, «свести концы с концами», оправдывая для себя чудовищное партийное постановление 1946 г. О журналах „Звезда“ и „Ленинград“».

К счастью, в уже вполне состоявшемся творчестве Самойлова отзвуков этих размышлений нет, хотя историческая тема не была ему чужда («Стихи о царе Иване», «Конец Пугачева», «Анна Ярославна», «Солдат и Марта» и др.).

Что же касается права поэта избрать своим приоритетом частную жизнь как в собственном существовании, так и в поэзии, то установка эта оказывается для лирики Самойлова самой важной и необходимой. Можно даже сказать, что все его творчество является отображением и фиксацией частной жизни лирического героя и самого автора, что совпадало по духу с происходившими в стране переменами в конце 1950-х — начале 1960-х гг., названными с легкой руки И. Г. Эренбурга[7] «оттепелью». И первыми в этом смысле возникают в памяти строки:

Я — маленький, горло в ангине.

За окнами падает снег.

И папа поет мне: «Как ныне

Сбирается вещий Олег»…

Как удивительно это совпадает с моими собственными воспоминаниями о детстве: постоянные ангины (бывали и фолликулярные с высокой температурой, лечившиеся уколами пенициллина), папа, поющий «Песнь о вещем Олеге» (музыка Римского-Корсакова), Пушкин (к значению Пушкина для творчества Самойлова обратимся чуть позже). Вполне уместно по поводу этого житейского совпадения наших детских воспоминаний воспользоваться словами самого поэта из другого его очень известного стихотворения: «Как это было, как совпало» («Сороковые, роковые…»).

Возвращаясь к процитированному стихотворению, проследим, как в этом маленьком шедевре Самойлова ряд следующих друг за другом точных бытовых деталей (болезнь, папа, коммунальная квартира — «дремотно жужжит за стеной» осенней мухой) прерывается выходом в экзистенциальное пространство, когда вдруг происходит осознание «бренности мира». Мы тоже, возможно, ощущали, в такой ситуации схожее, щемящее чувство — но интуитивно, не осознавая этого в отличие от поэта.

А вот другие, может быть, не менее замечательные стихотворения, но уже не так плотно для кого-то совпадающие с внутренним опытом, например «Выезд»:

Папа молод. И мать молода.

Конь горяч, и пролетка крылата,

И мы едем незнамо куда —

Всё мы едем и едем куда-то.

Или такое стихотворение, тоже связанное с поездкой, «Давай поедем в город»:

О, как я поздно понял,

Зачем я существую,

Зачем гоняет сердце

По жилам кровь живую,

И что порой напрасно

Давал страстям улечься,

И что нельзя беречься,

И что нельзя беречься…

Пристрастие поэта к частностям распространяется и на выбор слов — предпочтение отдается не хлестким, раскатисто звучащим, а словам обычным:

Люблю обычные слова,

Как неизведанные страны.

Они понятны лишь сперва,

Потом значенья их туманны.

Их протирают, как стекло,

И в этом наше ремесло…

То же утверждение приоритета личного жизненного опыта в стихотворении «Слава Богу! Слава Богу!..»:

Не по крови и не по гною

Я судил о нашей эпохе.

Все, что было, — было со мною,

А иным доставались крохи!..

Или уже упомянутое вскользь знаменитое, можно сказать, стихотворение Самойлова, «Сороковые, роковые»:

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке,

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

«Звездочка не уставная» — опять такая важная, но частная деталь одной отдельно взятой судьбы, деталь, которая абсолютно точно проецируется на все творчество Давида Самойлова.

А вот еще стихотворение, как можно предположить, с биографическим подтекстом (еще до обретения литературного признания) — «Шуберт Франц»:

Не кричит о нем газета,

И молчит о нем печать.

Жалко Шуберту, что это

Тоже может огорчать.

И из этой непростой ситуации находится единственно возможный выход:

Но печали неуместны!

И тоска не для него!..

Был бы голос! Ну а песни

Запоются! Ничего!

Лирика Самойлова тематически разнообразна, спектр поэтических настроений широк, невозможно упомянуть все хорошо знакомое и памятное в журнальной публикации. Приведем лишь названия, а в отдельных случаях и наиболее яркие строки: «Старик Державин», «Перебирая наши даты…», «Вдохновенье» («Жду как заваленный в забое…»), «Аленушка» («Когда настанет расставаться…»), «Таланты» («Их не ждут. Они приходят сами…»), «Дом-музей» («Заходите, пожалуйста. Это / Стол поэта. Кушетка поэта…»), «Фейерверк», «Названья зим» («У зим бывают имена. / Одна из них звалась Наталья…»), «Дай выстрадать стихотворенье…», «Фотограф-любитель», «То осень птицы легче…», «Вот и все. Смежили очи гении…», «Позднее лето» («И пора уже прозу презренную бросить. / Заодно от поэзии освободиться…»), «Возвращенье от Анны…», «С постепенной утратой зренья…» («Не склоняй доверчиво слуха / К прозревающим слишком поздно…»), «Там дуб в богатырские трубы…», «Березы, осины да елки...», «Скоморошина» («Поводырь ведет слепого. / Любопытного такого…»), «Стихи о Дельвиге», «Маркитант» («Фердинант, сын Фердинанта, / Из утрехтских Фердинантов…»), «Средь шумного бала…».

Особое место в творчестве Самойлова, как уже упомянуто, занимает Пушкин. И дело не в том, сколько стихотворений непосредственно связано с этим именем (их не меньше десяти) — важнее отражение пушкинских мыслей в самойловской лирике и даже, не побоимся сказать, легкость исполнения, в определенной степени напоминающая пушкинскую. Тут, правда, нужно оговориться, что само определение пушкинской легкости принадлежит другому поэту, современнику Самойлова — Науму Коржавину («Легко-легко… Та пушкинская легкость, / В которой тяжесть преодолена»).

При этом все же следует, наверное, привести ревнивое мнение поэта Владимира Корнилова о пушкинских стихах Самойлова: «Не так давно в наследники Пушкину прочили покойного Давида Самойлова <…>. Самойловское стихотворение „Пестель, поэт и Анна“, как мне кажется, не столько следует за Пушкиным, сколько излагает в рифмах пушкинские мысли, что не одно и то же»[8].

Не вдаваясь в полемику с давно умершим Владимиром Корниловым по существу, заметим, что в стихотворении «Пестель, поэт и Анна» действительно использована пушкинская дневниковая запись за 9 апреля 1821 года:

«Утро провел с Пестелем[9]; умный человек во всем смысле этого слова. „Сердцем я материалист, — говорит он, — но мой разум этому противится“ (франц., курсив мой. — В. Е.). Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю...»[10]

Сравним с текстом стихотворения:

Заговорили о любви.

— Она, —

Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья

Полезна лишь для граждан умноженья

И, значит, тоже в рамки введена. —

Тут Пестель улыбнулся.

— Я душой

Матерьялист, но протестует разум. —

С улыбкой он казался светлоглазым.

И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»

Стихотворения «Михайловское», «Святогорский монастырь», «Болдинская осень», «Конец Пугачева», «Позднее лето», «Стихи и проза», «Свободный стих», «Ночной разговор» свидетельствуют об основательном погружении Самойлова в биографию и творчество великого предшественника — в них то и дело замечаешь скрытые и явные реминисценции Пушкина.

Финал стихотворения «Святогорский монастырь» противостоит расхожим утверждениям советских пушкинистов о благотворности для Пушкина Михайловской ссылки, обогатившей его творчество знанием народной жизни, общением с няней Ариной Родионовной и т. д., и т. п. Взгляд Самойлова, конечно, реалистичнее и сострадательней:

Вот сюда везли жандармы

Тело Пушкина... Ну что ж!

Пусть нам служат утешеньем

После выплывшая ложь,

Что его пленяла ширь,

Что изгнанье не томило...

Здесь опала. Здесь могила.

Святогорский монастырь.

Это поэтическое высказывание Самойлова хорошо согласуется с оценкой Михайловской ссылки одним из ближайших друзей Пушкина и его постоянным корреспондентом П. А. Вяземским[11] в письме А. И. Тургеневу от 13 августа 1824 года[12]: «Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Правительство верно было обольщено ложными сплетнями. Да и что такое за наказание за вины, которые не подходят ни под какое право? <…> Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!»[13]

Нельзя не сказать несколько слов и о поэмах Самойлова, связанных с его постижением Пушкина и пушкинского времени: «Старый Дон-Жуан» является творческим развитием сюжета «Каменного гостя»; «Струфиан», где интерпретируется история об исчезновении Александра I осенью 1825 года из Таганрога, представляет время перед восстанием декабристов в неожиданном ракурсе.

В завершение настоящих заметок о Давиде Самойлове уместно будет процитировать его небольшое стихотворение «Я ехал по холмам Богемии…», где ударение в слове «хОлмы» тоже пушкинское:

Я ехал по холмам Богемии,

Где хмель зеленел вдоль шоссе,

И слушал, что хмеля цветение

Моей говорило душе.

 

Та почва тяжелая, красная

И хмеля зеленый дымок

Тогда говорили про разное,

Про то, что понять я не мог.

 

Я ехал по холмам Богемии,

Вкушая движенье и цвет,

И был я намного блаженнее

В неведенье будущих бед.

Когда поэт мог видеть красную землю и плантации хмеля, остается невыясненным — свидетельств его посещения Чехии обнаружить не удалось. А может быть, посещения и не было. Дело в том, что стихотворение датировано 1968 годом, а выделенные в нем строки «про то, что понять я не мог» и о «неведеньи будущих бед» нуждаются в комментарии, которым может служить «поденная» запись поэта, сделанная 12 ноября 1968 года (записей между июнем 1968-го и этой датой нет):

«21 августа окончился целый период нашей жизни, период относительной либеризации, колебаний власти и выбора путей. Выбор сделан. Диктатура без диктатора сбросила все маски и без стеснения открыла забрало. Все „сдерживающие“ факторы, на которые еще недавно можно было надеяться, все месячные амплитуды потеплений и заморозков отпали. Надеяться больше не на что. Силы, противостоящие злу, могут пока еще только являть образцы геройства, но им еще далеко до того, чтобы поколебать основы диктатуры и завоевать права»[14].

Представляется в связи с этим, что стихотворение «Я ехал по холмам Богемии…» могло являться реакций Давида Самойлова на вооруженное советское вторжение в Чехословакию в августе 1968-го; опубликованы стихи после 1970 года — более точных сведений о времени их публикации обнаружить не удалось.

 

[1] Сарнов Бенедикт Михайлович (1927—2014) — литературовед, литературный критик, автор множества книг, в том числе трехтомного документального исследования «Сталин и писатели».

[2] Самойлов Давид Самойлович (Кауфман) (1920—1990) — поэт, участник войны с нацистской Германией.

[3] Слуцкий Борис Абрамович (1919—1986) — поэт, участник войны с нацистской Германией.

[4] Корнилов Владимир Николаевич (1928—2002) — поэт, прозаик, литературный критик.

[5] Сарнов Б. По существу ли эти споры? // «Вопросы литературы». 2000. № 3 — voplit.ru › article › po-sushhestvu-li-eti-spory.

[6] Там же.

[7] Эренбург Илья Григорьевич (1891—1967) — прозаик, поэт, публицист, журналист, военный корреспондент, общественный деятель.

[8] Корнилов В. Н. «Покуда над стихами плачут…» — Кн. о русской. лирике. М., 2009. С. 297—298.

[9] Пестель Павел Иванович (1893—1826) — участник войны 1812 г., полковник, руководитель Южного общества декабристов, казнен через повешение 13 июля 1826 г. вместе с другими организаторами восстания.

[10] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. Л., 1978. Т. VIII. С. 16. Есть и др. дневниковые записи, свидетельствующие о том, что Пушкин встречался с Пестелем не один раз.

[11] Вяземский Петр Андреевич (1792—1878) — поэт, литературный критик, ближайший друг Пушкина.

[12] Тургенев Александр Иванович (1784—1845) — историк, публицист, брат декабриста Н. И. Тургенева, играл значительную роль в жизни Пушкина, по его совету Пушкин был определен в 1811 г. в Царскосельский лицей.

[13] Остафьевский архив князей Вяземских. Переписка П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым 1820—1823, СПб., 1899. Т. III. С. 73—74.

[14] Самойлов Д. Поденные записи. М., 2002. Т. 2. С. 41.